28 
– Ну он же с фольгой!
…И по лицу собеседника понимаешь, что палево таки состоялось.
Вступила в неравный бой с креветками в «Старик и море». Чувствую, полягу. На их стороне восемь тарелочек с фалафелем, хумусом, тхиной, салатами и ещё пита. Я одна и в красном.
Нет, я должна это записать. На перекрестке Шенкин – Ротшильд толстенький хасид подозвал автобус (тот в самом деле повернул к нему нос, несколько перегородив дорогу) и немножечко потрепался с водителем, пока горел красный и ещё полминутки сверх того. И никто им даже не просигналил.
Чувствую себя бомжом на Маяковке: сижу на земле, слушаю арию шлюхи. Это на Ротшильде тутошние оперные поют «Травиату». Рядом танцует совершенно счастливый даун, по окончании гордо раскланивается под аплодисменты толпы.
Ну приплыли, чего уж. Только что в иерусалимской Ароме на Hillel сказала девочке «оно» про кофе, будто мало мне позора в жизни. Теперь придется её убить.
Подошла религиозная девушка и что-то прощебетала. Чего, говорю, мне бе русит! Думала, услышу лекцию о боге, но дева ответила по существу: «Пожалуйста, деньги!». Была очарована и заплатила.
Несколько дней ответственно формулировала впечатление от местного рислинга Barkan, наконец, сложилось. Он сухой, лёгкий, белый и невинный – точно, как чистый детский подгузник. Час, другой, третий, а потом что-то происходит, и ты В ГОВНО. Но это всё равно не злостное, а даже милое вговно.
На прощание мой прекрасный квартирный хозяин сказал: «Я гуглил тебя» и «Если ты написала здесь что-нибудь классное, пришли мне ссылку». Я написала, Джонатан, но ты же не читаешь по-русски.
У Линор Горалик есть рассказ «Панадол», состоящий из одной фразы: тогда он пошёл в спальню и перецеловал все её платья, одно за другим, но это тоже не помогло.
Хорошо бы написать историю «шкаф Джонатана» – вчера, когда я развешивала одежду, я много об этом думала. Джонатан сейчас в Таиланде, и у меня есть его славная квартира с белыми стенами, и его шкаф, в нём теперь висят семь моих платьев, а я хожу в синем махровом халате, в который он обычно одевает своих девочек. Мои платья слишком длинные для мужского шкафа, они заняли его весь, и я подумала, что это понятная иллюстрация женского вторжения. С небольшой сумкой ты приходишь к одиночке в его квадратную белую комнату и распыляешь там вещи, запахи, цветы, привычки, мягко корректируешь его правила, потихоньку заменяя их на свои. Вместе с тобой в его жизни появляется много цвета, и это поначалу совершенно прекрасно. И потом очень трудно себе объяснить, отчего он однажды собирает твои вещи в три чемодана и вызывает такси. Или сама вызываешь такси, а он потом перецеловывает все твои платья, если ты, конечно, их оставила.
Ещё недавно я серьёзно думала о том, возможны ли отношения без экспансии, территориальной или эмоциональной. Но постепенно поняла, что вопрос вообще не в этом. Всё сводится к обыкновенной любви, к свирепой пошлости о «тех единственных»: либо ты находишь человека, с которым взаимное врастание не будет подавляющим или разрушительным, либо нет. Тот, кто не нашёл, будет много говорить о невероятной роскоши одиночества. Но если его только поманить близостью, которая не душит, а дополняет, которая позволяет то скользить, не задевая, то совпадать полностью, о, как радостно он изменит взгляды на жизнь, как быстро соберёт свою небольшую сумку, как легко поверит, что можно занять «шкаф Джонатана» и наконец-то стать счастливым.
– Это что ещё за синяк? Тебя трахнул какой-то еврейчик?!
– А что ты имеешь против евреев?!
На самом деле я чиста, как маковая росинка, конечно же.
Однажды ночью я приехала из Иерусалима на Арлозоров (большое унылое пространство, заставленное автобусами и машинами) и пошла, крутя перед собой айпадик, чтобы выбраться на нужную улицу. И где-то на окраине парковки я услышала дудочку. Человек сидел на лавке и наигрывал нестерпимо печальную мелодию: концентрированное ночное одиночество, вокзал и бездомность.
Айпадик, наконец, сообразил, велел повернуться к нему спиной и уходить. Я пошла, и плотность звука стала ослабевать, но поздно, потому что отозвалась и зазвучала моя собственная тоска. Я шла, и мне пахли белые цветы и сирень; и город был пуст – мне, так что не найти даже чашки кофе. Начался день траура, но все кафешки закрылись именно для меня – город захлопнулся, как книга, а я выпала из него засушенным листом, запиской, фотографией, тенью памятью сном. Мне только дай потеряться – я слишком много слушаю мёртвых поэтов, чтобы смирно лежать там, где положили.
28 
