Глава 6

Темпера стояла у себя в комнате. Она ни о чем думать не могла.

У нее было ощущение, будто ее ударили по голове молотком и отшибли ей мозги.

Медленно, как во сне, она взяла три картины и положила их на туалетный столик.

Даже краски и красота «Мадонны в храме» утратили для нее всякий смысл. Она видела перед собой только лицо герцога, когда он смотрел на нее, когда она стояла на площадке лестницы, ведущей в башню.

Ей было совершенно понятно, что он подумал, и это приводило ее в ужас.

«Как он мог подумать, что я способна на такое?» — спрашивала она себя.

Но Темпера понимала, что не могло быть никакого другого объяснения ее появления из комнаты лорда Юстаса.

Как еще можно объяснить, что горничная одной из гостий оказалась в спальне холостяка, да еще с такой репутацией, как у лорда Юстаса?

Она была уверена, что герцогу все о нем известно, и он не мог найти для нее оправдания или истолковать ее поступок по-другому.

Темпера прижала руки к лицу. Ей казалось, что щеки у нее горят от пережитого унижения, но ощущала она только могильный холод собственных пальцев.

Ей казалось, что все прекрасное, все, во что она верила, рухнуло. Она утратила не только благосклонность герцога, но и собственную гордость.

Она испытывала к лорду Юстасу такое отвращение, что быть как-то связанной с ним казалось ей унизительным.

То, что герцог мог заподозрить ее в симпатии к такому человеку, повергло ее самоуважение в прах. Она чувствовала, что никогда уже не посмеет с гордостью смотреть людям в лицо.

Больше всего на свете ей хотелось немедленно найти герцога, показать ему картины и объяснить, почему она оказалась в спальне лорда Юстаса.

Но так как она понимала, что это невозможно, весь мир перестал для нее существовать.

Не было нужды спрашивать себя, почему она так мучительно переживает все это и почему осуждающее выражение на лице герцога так ее потрясло.

Сердцем, разумом, всей своей душой она понимала, что любит его.

Ей казалось теперь, что она любит его еще с их первой встречи, с того момента, как он впервые заговорил с ней.

Один его голос волновал ее так, как ничто никогда не волновало прежде. С каждой новой встречей она любила его все сильнее.

Но из-за преданности мачехе и собственной гордости она не решалась себе в этом признаться.

Однако любовь продолжала жить в ней, росла день ото дня. Когда они сидели рядом при лунном свете, она чувствовала, как будто она стала его частью, что они нераздельны.

— Я люблю его! Я его люблю! — шептала она, мечась по комнате, не в силах успокоиться ни на минуту.

Как мучительно сознавать, и физически, и нравственно, что он теперь о ней думает, словно отвращение, отразившееся на его лице, осквернило ее.

Теперь она понимала, что все ее усилия избегать герцога были не чем иным, как проявлением инстинкта самосохранения от любви, такой глубокой, пылкой и страстной, что она целиком завладела ею.

Темпера всегда знала, что где-то в мире должен быть человек, к которому она могла бы испытывать такое чувство, какое она испытывает сейчас. И ей было безразлично, герцог он или нищий.

Она знала только одно — он был ее второй половиной, целостностью своего существа она была обязана только ему.

— Он не только будет презирать меня, он меня возненавидит, — сказала она себе.

Темпера знала, что иначе и быть не могло, потому что они вместе познали трепетавший в них восторг от созерцания красоты.

При всей неопытности она знала, что такое единение даровано далеко не всем. Но они познали этот восторг, и совершенство «Мадонны в храме» их волновало одинаково.

— Что же мне… делать? Как ему… объяснить? — спрашивала себя Темпера. — Поймет ли он хоть когда-нибудь, как он ошибся?

  41