20 
* * *
- Первый луч – благословенье Бога —
- По лицу любимому скользнул,
- И дремавший побледнел немного,
- Но еще покойнее уснул.
- Верно, поцелуем показалась
- Теплота небесного луча…
- Так давно губами я касалась
- Милых губ и смуглого плеча…
- А теперь, усопших бестелесней,
- В неутешном странствии моем,
- Я к нему влетаю только песней
- И ласкаюсь утренним лучом.
* * *
- Лучше б мне частушки задорно выкликать,
- А тебе на хриплой гармонике играть,
- И, уйдя, обнявшись, на ночь за овсы,
- Потерять бы ленту из тугой косы.
- Лучше б мне ребеночка твоего качать,
- А тебе полтинник в сутки выручать,
- И ходить на кладбище в поминальный день
- Да смотреть на белую Божию сирень.
* * *
- Мне не надо счастья малого,
- Мужа к милой провожу
- И, довольного, усталого,
- Спать ребенка уложу.
- Снова мне в прохладной горнице
- Богородицу молить…
- Трудно, трудно жить затворницей,
- Да трудней веселой быть.
- Только б сон приснился пламенный,
- Как войду в нагорный храм,
- Пятиглавый, белый, каменный,
- По запомненным тропам.
* * *
- Еще весна таинственная млела,
- Блуждал прозрачный ветер по горам,
- И озеро глубокое синело —
- Крестителя нерукотворный храм.
- Ты был испуган нашей первой встречей,
- А я уже молилась о второй,
- И вот сегодня снова жаркий вечер, —
- Как низко солнце стало над горой…
- Ты не со мной, но это не разлука:
- Мне каждый миг – торжественная весть.
- Я знаю, что в тебе такая мука,
- Что ты не можешь слова произнесть.
* * *
- Город сгинул, последнего дома
- Как живое взглянуло окно…
- Это место совсем незнакомо,
- Пахнет гарью, и в поле темно.
- Но когда грозовую завесу
- Нерешительный месяц рассек,
- Мы увидели: на гору, к лесу
- Пробирался хромой человек.
- Было страшно, что он обгоняет
- Тройку сытых, веселых коней,
- Постоит и опять ковыляет
- Под тяжелою ношей своей.
- Мы заметить почти не успели,
- Как он возле кибитки возник.
- Словно звезды глаза голубели,
- Освещая измученный лик.
- Я к нему протянула ребенка,
- Поднял руку со следом оков
- И промолвил мне благостно-звонко:
- «Будет сын твой и жив и здоров!»
Анна Ахматова. Худ. Ю. Анненков. 1921 год.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА
Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было… Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон «Крафта» (угол Садовой и Итальянской) еще пахло шоколадом. Все кладбища были разгромлены. Город не просто изменился, а решительно превратился в свою противоположность. Но стихи любили (главным образом молодежь)…
Об аресте Николая Степановича я узнала на похоронах Блока. «Запах тленья обморочно-сладкий» в моем стихотворении «Страх», написанном ночью 25 августа 1921 г., относится к тем же похоронам…
О смерти Николая Cтепановича я узнала (прочла в газете на вокзале) 1 сентября в Царском Селе, где я жила (против дома Китаевой) в полубольнице, полусанатории и была так слаба, что ни разу не пошла в парк. 15 сентября я написала «Заплаканная осень как вдова…». В это лето горели леса под Петербургом – улицы были полны пахучим желтым дымом… Я, приехав из Ц. С., пошла (тогда все ходили пешком) в Мраморный к Шилейко (через Марсово поле) – он плакал.
…И два окна в Михайловском замке, которые остались такими же, как в 1801 году, и казалось, что за ними еще убивают Павла, и Семеновские казармы, и Семеновский плац, где ждал смерти Достоевский, и Фонтанный дом – целая симфония ужасов… «Шереметевские липы, перекличка домовых». Летний… Первый – благоуханный, замерший в июльской неподвижности, и второй – под водой в 1924 году… Марсово – плац-парад, где ночью обучали новобранцев в 1915 году (барабан), и Марсово – огород уже разрытый, полузаброшенный (1921), «под тучей вороньих крыл», и ворота, откуда вывозили на казнь народовольцев.
И близко от них грузный дом Мурузи (угол Литейного), где в последний раз в жизни я видела Гумилева (в тот день, когда меня нарисовал Ю. Анненков).
20 
