99 
Вся дрожа, я оперлась о комод, чей холодный мрамор остудил мои пылающие руки. Под различными предлогами он провел в магазине около четверти часа и ушел, оглядевшись вокруг себя с видом человека, обманутого в своих ожиданиях.
Это посещение магазина нисколько не удивило мадемуазель Франкотт. Нас было там четверо или пятеро молодых девушек; самой старшей еще не исполнилось и Двадцати лет, и эти господа из гарнизона под предлогом заказать себе новые рубашки или купить перчатки наносили частые визиты в магазин. Мадемуазель Франкотт извлекала из этого свою выгоду и советовала нам две вещи: привлекательное выражение лица и нежные улыбки в магазине и строгое поведение во всех других местах.
Теперь, когда мне все стало ясно, мне больше незачем было находиться в задних комнатах лавочки; я вернулась в магазин и заняла свое обычное место за кассой.
Девушки разговаривали о красивом офицере, который только что вышел. Его впервые видели у Мадемуазель Франкотт, и вы можете себе вообразить, что эти четыре языка в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет могли сказать о красивом двадцатипятилетнем офицере.
Все очень жалели, что меня не было, когда он пришел.
Но, конечно же, мы его снова увидим: он провел здесь четверть часа, и, оставаясь здесь четверть часа, он, вне всякого сомнения, имел определенное намерение.
Я слушала эти пересуды, закрыв глаза и не вымолвив ни слова, я одна могла бы пролить свет на это событие и разрешить спор, но я была далека от этого.
На следующий день мне надо было выйти в город.
Вся дрожа, я ступила за порог магазина. Я боялась встретить господина Гратьена, но в то же время я умирала от желания увидеть его: ведь только с ним я могла бы говорить об Анри, а мое бедное сердце истосковалось по этой радости.
Впрочем, я едва сделала сто шагов, как встретила молодого человека.
Я остановилась как вкопанная.
Он приблизился ко мне.
— Мадемуазель, — сказал он, — соблаговолите; принять мои извинения за тот страх, что мы причинили вам, я и мой товарищ. Я не стал дожидаться сегодняшнего дня, чтобы извиниться перед вами, и, узнав, в каком магазине вы работаете, поспешил появиться там. Но вас не было видно; не зная вашего имени и опасаясь допустить какую-либо бестактность, я не осмелился спросить о вас. Я благодарен случаю, сделавшему так, что я встретил вас сегодня, и таким образом позволившему мне высказать вам, какое сожаление я испытываю, видя то ужасное впечатление, которое производит на вас мое присутствие.
— Сударь, вы ошибаетесь, — ответила я. — И это впечатление, истинная причина которого вам неизвестна, имеет своим источником не отвращение, а совсем иное чувство.
— Как?! Мадемуазель, неужели я мог бы быть так счастлив?…
Я, в свою очередь, перебила его.
— Сударь, нам необходимо объясниться. Я не стремлюсь к этому, но и не стану уклоняться. Вы действительно господин Гратьен д'Эльбэн, не правда ли?
— Откуда вам известна моя фамилия?
— Брат господина Анри д'Эльбэна? — продолжала я.
— Без сомнения.
— Вы приезжали в Париж на свадьбу вашего брата с мадемуазель Адель Клермон, не так ли?
— Да.
— И он поручил вам отнести письмо одной молодой девушке, которую он любил…
— Которую он все еще любит и которую будет любить всегда.
— О! — вскричала я, взяв его за руки и разразившись рыданиями. — Вы мне говорите правду?
— Бог мой! Неужели вы Тереза?
— Увы, сударь…
— Бедное дитя, которое хотело утопиться.
— Откуда вы это знаете?
— От него. Он узнал обо всем; он был у мадам Дюбуа, но вы уже уехали, и никто не смог ему сказать ни куда вы отправились, ни что с вами стало. О! Как он будет счастлив узнать, что вы продолжаете жить и не проклинаете его!
— Я слишком его люблю, чтобы когда-нибудь проклясть, — прошептала я.
— Вы мне позволите заверить его в этом?
— Анри знает мое сердце и, надеюсь, не нуждается в подобном заверении.
— Все равно! Завтра он будет знать, что вы здесь и что я имею счастье видеть вас.
Я вздохнула, вытирая слезы.
— Но мне недостаточно просто увидеть вас, мне необходимо видеться с вами постоянно. Вы его любите?
— Да, всей душой.
— Отлично, мы будем говорить о нем.
— Теперь мне больше непозволительно говорить о нем, так же как не позволительно любить его.
— Всегда позволительно любить брата и говорить о брате; мы будем говорить о нем как о брате.
99 
