22 
— Простите меня, Сильвия. Извините, что я об этом заговорил.
— За что простить? Всегда говорите — и об этом, и о чем угодно. Вы разве не знаете: все писатели только и говорят, что о своих неприятностях. Но обещайте мне, что не будете волноваться и будете есть как следует.
— Обещаю.
— Тогда идите сейчас же домой обедать.
Я вышел на улицу Одеон с отвращением к себе от того, что стал жаловаться. То, что я делал, я делал по собственной воле — и делал глупо. Вместо того чтобы пропустить обед, надо было купить хлеб и съесть. Я ощущал во рту вкус коричневой корочки. Но его трудно есть всухомятку. Жалобщик чертов. Фальшивый, паршивый святой мученик, говорил я себе. Ты бросил журналистику по собственному желанию. Тебе верят, и Сильвия одолжила бы тебе денег. Сколько раз одалживала. Разве нет? А теперь еще чем-то должен будешь поступиться. Голодать полезно, и картины смотрятся лучше, когда ты голоден. Еда — тоже чудесное занятие, и знаешь, где ты поешь прямо сейчас?
У Липпа, вот где ты поешь — и выпьешь тоже.
До «Липпа» было недалеко, и каждое место, которое мой желудок замечал так же быстро, как глаза и нос, удваивало удовольствие от ходьбы. В brasserie[20] было мало народу, я сел на лавку спиной к стене с зеркалом, и когда официант спросил, подать ли мне пива, заказал distinque — большую стеклянную кружку, вмещавшую литр, и картофельный салат.
Пиво было очень холодное и чудесное. Картофель плотный, с уксусом и вкуснейшим оливковым маслом. Я намолол на картошку черного перца и обмакнул хлеб в масло. После первого жадного глотка я пил и ел очень медленно. Салат кончился, я заказал еще порцию и cervelas. Это большая сарделька, разрезанная вдоль, под особым горчичным соусом.
Я собрал хлебом все масло и весь соус и пил пиво медленно, пока оно не согрелось; тогда я его прикончил, заказал demi[21] и посмотрел, как ее наливают. Она показалась мне холоднее, чем distinque, и я выпил половину.
Я подумал, что не беспокоюсь. Я знал, что рассказы хорошие и рано или поздно кто-нибудь в Америке их напечатает. Когда я перестал писать в газету, я был уверен, что рассказы напечатают. Но все, которые я посылал, мне возвращали. А уверен я был потому, что «Моего старика» Эдвард О'Брайен взял в сборник «Лучшие рассказы года» и посвятил этот выпуск мне. Я засмеялся и отпил пива. Рассказ ни в каком журнале не выходил, и О’Брайен взял его в сборник против всех правил. Я опять засмеялся, официант посмотрел на меня. Смешно было то, что после всех дел он напечатал мою фамилию неправильно. Это был один из двух рассказов, уцелевших после того, как все написанное мной было украдено в чемодане Хэдли на Лионском вокзале: она хотела сделать мне сюрприз и повезла все рукописи ко мне в Лозанну, чтобы я мог поработать над ними, пока мы отдыхаем в горах. И оригиналы, и машинописные экземпляры, и копии — все разложила по картонным папкам. Рассказ сохранился только потому, что Линкольн Стеффенс послал его какому-то издателю, а тот вернул его обратно. Он путешествовал по почте, когда остальные украли. Другой уцелевший назывался «У нас в Мичигане», написан был до того, как мисс Стайн пришла к нам в гости, и его я не копировал, потому что она объявила его inacrochable. Он завалялся в каком-то ящике стола.
Когда мы уехали из Лозанны в Италию, я показал рассказ о скачках О'Брайену, мягкому, застенчивому человеку, бледному, голубоглазому, с прямыми длинными волосами, которые он сам подстригал. Он квартировал тогда в монастыре над Раппало. Это было тяжелое время, я думал, что больше не смогу писать, и показал рассказ как что-то курьезное — как показывал бы тупо нактоуз со своего судна, потерянного нелепым образом, или свою ногу в ботинке, отнятую после крушения, и шутил бы на этот счет. Потом, когда он прочел рассказ, я увидел, что он огорчился гораздо больше меня. Я никогда не видел, чтобы человек так огорчался из-за чего-то, кроме смерти и невыносимых страданий, — разве только Хэдли, когда она мне рассказывала о пропаже. Она плакала, плакала и ничего не могла выговорить. Я сказал ей, что, какое бы несчастье ни случилось, таким ужасным оно быть не может, и, что бы там ни случилось, все как-нибудь обойдется, не волнуйся. Как-нибудь справимся. Тогда она наконец сказала. Я был уверен, что копии она не могла прихватить, и, попросив кого-то писать за меня в газету — я тогда хорошо зарабатывал журналистикой, — поехал на поезде в Париж. Но оказалось, так оно и есть, и я помню, что я делал в ту ночь, когда вошел в квартиру и увидел, что так оно и есть. Все это теперь было позади, а Чинк научил меня никогда не обсуждать боевые потери, поэтому я попросил О'Брайена не так сильно огорчаться. Может, это было к добру, что я потерял ранние произведения, и я наговорил ему все, чем положено потчевать солдат. Я намерен писать рассказы дальше, сказал я — соврал ему чтобы он не так огорчался, но, когда это сказал, понял, что это правда.
22 
