читайте - не пожалеете 
31 
Он присел на краешек кровати и в очередной раз попросил ее выйти за него замуж.
— Нет… нет… — Сказала она. — Я не могу. Пожалуйста, не заводи этот разговор. Это невозможно. Мы оба будем несчастны. А теперь будем несчастны уже все трое.
Эдвард поднялся и вышел. Больше она его не видела.
Каким-то неведомым способом, неизвестно как и где, Мопса раздобыла его фотографию, вставила в рамку и поместила на столике у своей кровати. Как будто он был ее сыном. А стоит ли доискиваться до причин ее поступка?
А имеет ли значение, что Мопса никого не известила о смерти Джеймса? А вообще что-либо имеет значение теперь?
У Бенет раньше бывали такие яркие сны. Полные таких достоверных деталей сновидения, что, просыпаясь, она еще долгое время принимала их за реальность. А если предположить, что сейчас она спит и ей снится самый кошмарный в ее жизни сон — но это только сон — ей надо лишь прожить его, испытать ниспосланные больным воображением муки. А утром в соседней комнате проснется Джеймс.
Она зашла туда и увидела там пустоту, наведенную стараниями Мопсы. Но эту комнату нельзя было назвать совсем пустой. Горе по потерянному сыну переполняло ее. Оно материальной тяжестью давило на оголенный матрасик на детской кроватке, оно следовало за Бенет по пятам, когда та принялась бесцельно подниматься и спускаться по ступенькам крутой лестницы.
На следующее утро Бенет нашла записку от Мопсы на столике в прихожей: «Я отправилась на ланч с Констанцией Фентон. Вернусь к четырем часам».
Раньше Мопса не утруждала себя подобными посланиями. Или нет?
Под столиком находилась корзинка для ненужных бумаг. Она была полна смятыми бумажными клочками. Бенет принялась доставать и разглаживать их.
Это все были записки от Мопсы, ежедневные записки: «Я поехала в больницу», «Я поеду в магазин», «Я поехала на встречу в „Симс энд Уэйнврайт“».
Бенет была тронута и почувствовала себя виноватой. Мопса писала эти записки, но, видя их нетронутыми, выбрасывала и заменяла новыми, проявляя при этом несвойственную ей тактичность.
Бенет открыла дверь, ведущую в комнату, которая должна была стать местом ее работы.
Когда она последний раз заходила сюда, стопки книг покрывали весь пол. Мопса навела здесь порядок, расставила книги по полкам, без всякой системы, разумеется, иногда вверх ногами. Зато в пишущую машинку она заправила чистый лист бумаги, как бы призывая дочь сесть за работу.
Бенет сомневалась, сможет ли она когда-нибудь что-то еще написать. Сама мысль об этом казалась абсурдной. Как могла бы она в ее теперешнем опустошенном состоянии надеяться выразить на бумаге чьи-то чужие эмоции?
Спустившись на первый этаж, она присела у окна и стала бесцельно, тупо наблюдать за улицей.
Вот прошла женщина, потом девочка с собачкой на поводке.
Чтобы чем-то заняться, Бенет заварила себе чай и выпила его без всякого желания, просто чтобы убить время. А сколько будет тянуться время? У него ведь нет конечной точки. Оно бесконечно.
Она попыталась представить себе, как сложится остаток ее жизни, чем она его заполнит, каким образом распорядится этим ненужным ей теперь временем.
Немного поколебавшись, Бенет надела пальто, вышла из дома и направилась к реке.
Дул холодный ветер. Воздух был так чист, что создавалось впечатление, будто ты попал в какое-то еще никем нетронутое пространство на самом краю мира, незагрязненное, неиспорченное, куда еще ни разу не добирался отравленный городской туман.
Бесчисленные лондонские крыши, шпили и башни — все были ниже ее, четкие, словно нарисованные на стекле и окаймленные лишь голубоватой дымкой далеко у горизонта. Зато над Хайгейтом собирались свинцовые облака, чреватые дождем.
Бенет повернула обратно.
Телефон прозвонил три-четыре раза. Она не взяла трубку.
В кухне она съела кусочек хлеба с маслом и половину яблока. Этим она и ограничилась, боясь, что от большего ее может стошнить. Затем она снова села у окна, жалея, что выбросила таблетки, которые ей дал Иэн Рейборн.
Она сидела и думала о Джеймсе, потому что ни о чем другом она не могла думать.
В прошлом она написала книгу и родила сына. Теперь сына не было в живых, а новую книгу она уже никогда не напишет. Казалось, что все это случилось с кем-то другим, потому что такого плохого, такого ужасного с ней просто не могло случиться.
31 
