17

Тина поежилась, но не от ужасной картины, нарисованной Слоуном, а от регулярности того, что происходило с ним каждый день на рассвете.

— Мне так жалко тебя, Дэвид, — негромко сказала она.

— Хуже всего, — признался он, — что у меня такое чувство, будто в происходящем с нею виноват я.

— Потому что ты не можешь ей помочь?

— Не только. — Он помолчал, думая, как бы получше объяснить; он потрогал пальцем губу, прежде чем сказать: — Я чувствую себя так, словно ответственен за это.

— Тебе это только кажется, Дэвид.

— Знаю, — сказал он, мысленно следя за тем, как призрачная тень хватает за волосы женщину и отрывает ее от пола, как ее тело безжизненно свисает в его руках, как поблескивает в лунном свете полированное стальное лезвие, перед тем как мелькнуть в ночи, прорвав ее темный покров.

Она откинулась в кресле.

— Неудивительно, что ты плохо высыпаешься. Переживать каждую ночь такой ужас! Ты хоть имеешь понятие, кто эта женщина?

Вопрос смутил его.

— Ты про Эмили Скотт?

Она вытаращила глаза, и брови ее поползли вверх.

— Но ты и слова не сказал про Эмили Скотт. Так это она?

Раньше он подозревал, что это так, но теперь на прямой вопрос он не знал, что ответить.

— Мне это приходило в голову.

Тина поставила на стол полупустую бутылку.

— Могу я еще кое о чем спросить?

Он улыбнулся, зная, что она все равно спросит.

— Ну, если уж у нас вечер признаний, так давай, выкладывай.

— Что ты почувствовал, когда присяжные оправдали Пола Эббота?

— Другими словами, каково мне было, когда я спас сукина сына от уплаты кругленькой суммы, которую он, по справедливости, должен был уплатить? Может, тут и не все правильно устроено, Тина, но судить клиентов — не мое дело. Этим занимаются присяжные.

— В таком случае забудь на время о Поле Эбботе. Не думай о присяжных и о том, правильно или неправильно все устроено. Скажи только, чувствовал ли ты радость победы на этот раз?

— Куда ты клонишь?

Она сказала с шутливым упреком:

— Задавать вопросы — твоя работа. Позволь раз в жизни и мне выступить в суде. Так что же ты почувствовал?

— Трудно совсем уж отрешиться от самолюбия. Проигрывать никому не по вкусу.

— Это все слова. Ты хочешь отделаться стандартными ответами. А я хочу знать, что ты действительно чувствовал. Что ты испытал — радость, огорчение? Ощутил ты вину?

Слово повисло в воздухе, как нож гильотины над головой.

— Чего ты пытаешь меня?

— Так ощутил, да?

Он неловко покрутил головой, расправляя затекшие мускулы шеи.

— Нелегко это все, Тина, и не слишком радостно, но копаться в этом я не имею права. Как бы ни сочувствовал я той семье, мое дело — защищать клиента, нравится он мне лично или же не нравится.

Он вытер рот рукой.

— Человеку свойственно сострадание. Что и делает такие процессы особенно нелегкими для адвоката. Присяжные желают во что бы то ни стало дать возможность семье получить деньги, но это не отменяет моей задачи, для выполнения которой меня и наняли.

Перед глазами его всплыло изуродованное лицо Эмили Скотт на фотографии, прикнопленной на демонстрационной доске в зале суда. Следователь использовал эту фотографию в своих показаниях о деле, охарактеризованном им как «самый жуткий случай насилия, который он видел за все двадцать шесть лет службы». Стайнер не убрал фотографию с доски после того, как следователь окончил свое выступление. В последний день процесса в суд привели и маленького сынишку Эмили Скотт, и тот сидел в первом ряду, болтая в воздухе ножками, глядя на фотографию, по которой будет потом вспоминать свою маму. Поняв это, Слоун встал в середине выступления Стайнера, чего вообще делать не полагалось, и, пройдя к доске, убрал фотографию.

  36