очень нудно 
50 
Надо добавить, что лишь Зенф сохранил верность кофе.
— Был бы у нас хоть один свидетель, — уныло вздохнул Лейдиг.
В перевозбужденном мозгу Тойера одна неожиданная картинка сменяла другую. Одной он решил поделиться и сказал, уставившись на узор деревянной столешницы:
— В прошлом году, незадолго до того, как мы поругались…
— Тогда мы опять помирились! С технической точки зрения это было главное! — заревел Хафнер в пустой пивной, не отпуская измученного хозяина.
— В ту ночь мне приснился сон. Про медведей, ах, я люблю видеть сны про медведей… Умные, большие звери гуляли со мной в заповедном лесу. Я держал их за лапы, а на поляне медведи под музыку неожиданно появившегося горилльего оркестра спели дуэтом… Тогда мне казалось, будто я уже достиг цели, но сейчас… — Тойер в досаде сбросил пивную подставку со стола. — Я снова как будто плыву в открытом море…
— Да-а, — с сарказмом протянул Зенф. — Жалко, что наш Богумил не умеет говорить. Тогда у нас был бы свидетель.
Тойер встрепенулся, моментально протрезвев. Кровь бросилась ему в лицо, и почему-то резко закололо в левой ноге.
— Теперь я знаю, — то ли прошептал, то ли простонал он. — Господи, как я сразу не догадался! Когда я недавно видел на пляже, как разговаривали двое глухонемых, то у меня в башке что-то забрезжило… Богумил умеет объясняться жестами! Он вел себя иначе, чем другие гориллы… Я имею в виду, что гориллы, когда за ними не наблюдают, играют камешками в нечто похожее на боччи — ну, игру в шары, вы знаете, или изображают, что играют в шахматы несколькими фигурами… Ведь так? — Он обвел взглядом своих соратников.
— В шахматы? — переспросил Зенф и выглянул из окна в темноту.
— Ну как будто играют… Может, это мои фантазии, однако он жестикулировал, словно дирижер, этот самец гориллы, животное…
— Эксперименты ведутся, — многозначительно добавил Лейдиг, — оказывается, вполне возможно привить примату рычальные нечевые… ой… начальные речевые навыки.
— Они что, глухие, что ли, обезьяны? — насмешливо поинтересовался Хафнер.
— То-то и оно, — неопределенно ответил Лейдиг и стал массировать виски.
— О'кей, ты, больной болотный гриф. — Хафнер с гримасой отвращения отвернулся от хозяина; тот уже упаковывал пивные бутылки в использованный пластиковый мешок с логотипом магазинов «Альди-Норд». — Пей сам свое газированное бордельное пойло. Мои коллеги уже достаточно накачались.
— Подожди-ка, Хафнер! — воскликнул Тойер. — Постарайся вникнуть в то, что я говорю. Я видел: горилла пыталась жестами нам что-то сообщить. Я бы не вспомнил: прежде я никогда не обращал внимания на глухонемых, если бы не встреча на пляже…
— Я тоже не обращаю на них внимания, потому что они не слушают никого. Пошли, ребята, отсюда.
— А кто будет платить? — чуть не заплакал раздосадованный хозяин.
— Manana, amigo. Tomorrow,[11] towarisch.
Прежде чем дело дошло до скандала, Зенф вытряхнул на стойку почти все содержимое своего портмоне.
На улице, на пронизывающем ледяном ветру, Тойер признался себе, что его идея, пожалуй, была самой сумасшедшей за его криминалистическую карьеру.
— У обезьян много человеческих черт, — продолжал пьяный Лейдиг. — Наверное, скверно, что мы едим животных.
— Дражайший Лейдиг, я за свою жизнь еще не сожрал ни одной обезьяны. Я обедаю мертвыми свиньями, коровами, овцами, ем моллюсков, улиток. Вот рыбу нет — слишком воняет. И обезьян тоже нет, потому что они напоминают мне наших коллег…
Тойер беспомощно возился со своим мобильным. Возможно, посылал пространную эсэмэску с мольбой о прощении или слезное покаяние.
— Тише, ребята, — вдруг сказал он. — Магенройтер! — Он взглянул на дисплей, пробормотал: — Слава богу, только пару минут назад.
— Что там? — нетерпеливо спросил Хафнер. — Я выпить хочу!
— Сегодня ночью в Гейдельбергском зоопарке, в обезьяннике, нашли убитого мальчишку. Магенройтер считает, что нам лучше всего приехать.
Зенф схватился за голову:
— Что такое, это же… Все неправильно!
И без того одурманенные выпитым, они стояли, оглушенные этой новостью, в ганзейской зимней ночи.
— Слава богу, я могу вести автомобиль, — заявил Зенф, прервав молчание.
Будто по команде они пришли в движение.
— Третья мировая война, — заплетающимся языком важно произнес Хафнер. — Наконец-то.
50 
