очень нудно 
72 
— У кого из нас не умирали дети, княже? У меня из семи ни одного не уцелело. Но ведь живу. У князя Воротынского из девяти детей токмо две дочери выросли, у князя Андрея Старицкого из одиннадцати лишь один Владимир уцелел, у родича твоего, князя Друцкого, тоже только двое из пятнадцати. Нечто всем нам пожизненно в трауре ходить? У всех из трех детей токмо один до зрелых годков дотягивает. А то и из четырех.
— Но это был не чужой, это был мой сын. И с его смертью я мириться не хочу… — Князь Сакульский поднялся в седло и пустил скакуна в рысь. — Я за город! Скоро вернусь.
Иван Кошкин Андрея дождался, забрал поясок и тут же умчался во дворец. Зверев же, разминая ноги, поднялся в светелку и завалился на мягкую перину, попытался заснуть. Через час отлеживать бока надоело, и он, опоясавшись саблей, спустился во двор, начал отрабатывать выпады, парирование ударов, заставил трех холопов с оглоблями нападать с разных сторон. К сумеркам все запыхались — князь ополоснулся в бане, пошел в трапезную. Ужинать пришлось одному: хозяин не вернулся до позднего вечера, и ждать его дольше не имело смысла. Тем более что вставать Зверев собирался засветло.
Видимо, государь в хлопотах про дерзкого советчика забыл — никто Зверева во дворец больше не звал, и на рассвете Андрей опять помчался к Успенскому собору. Людмила Шаховская за Божьим словом опять не пришла, знакомую же нищенку Зверев возле ступеней увидел сразу. Она тоже заметила князя, закрутилась на месте и, часто оглядываясь, засеменила вдоль церкви. Зверев двинулся следом, нагнал возле дальнего угла.
Старушенция остановилась, втянула голову в плечи:
— Будет тебе, чего желаешь, касатик, будет. Ох, какой грех на душу беру, ох, как рискую я… — Она часто закрестилась и закончила вполне логичным: — Может, накинешь сверху за старания?
— Накину, если все гладко пройдет. Если хоть словом удастся перемолвиться. Сделаешь?
— Удастся, касатик. И перемолвишься, и увидишься. Токмо подготовиться маненько надобно. В расходы войти. А у меня на крошку хлебную не хватает… Ты мне хоть пол-алтына дай, да сам до вечерни сюда подходи. Токмо пеший, и без нарядов знатных. Ну рубаху, штаны надень, а боле ничего не надобно. Бо подозрение вызвать можешь.
— Ладно, красавица, вот тебе серебро, — полез в карман Андрей. — Но смотри, коли обманешь…
— Не боись, касатик. Все будет, как тебе хочется… Коли сам не растеряешься, конечно.
К последним ее словам Зверев не прислушался — хотя следовало. Отпустив попрошайку, он немного побродил вокруг собора и свернул к торговым улицам, что начинались неподалеку, за дворцом князя Воротынского. Спохватился, вернулся за конем — поднялся в седло и поскакал сперва в приют братьев по пиву. С этими кремлевскими правилами скоро и вовсе забудешь, каково верхом ездить! Все пешком да пешком. Туда на лошади нельзя, сюда нельзя, здесь неприлично, тут царю оскорбление.
Коли ходить на своих двоих, то Москва — город просто бескрайний. До ужина Андрей только-только успел дойти до торга, после долгих сомнений выбрал в подарок княгине Шаховской пару сережек: изумрудных, с рубиновыми подвесками, похожими на капельки крови. Не с пустыми же руками с красивой девушкой встречаться, коли старая попрошайка не обманывает и ему с Людмилой случится хоть несколькими словами перемолвиться? Вернувшись домой, Зверев, как и требовала старуха, скинул ферязь, оставил на стене оружие — кроме кистеня в рукаве, естественно. Натянул тонкие сафьяновые сапоги бирюзового цвета, заправил в них такого же оттенка шаровары из тонкой козьей шерсти, опоясался шелковым шнурком, при нужде способном заменить прочную удавку. В голенище сунул несколько монет, завернутый в тряпицу подарок.
— Вот и все… — Он перекрестился на светлый образ Богородицы в углу светелки и решительно вышел.
Попрошайка не обманула. Ждала, суетливо пристукивая посохом, за собором. На том самом месте, где они расстались. Увидев князя, застучала клюкой еще чаще, оглянулась, поманила пальцем, засеменила в заросший бузиной проулок. Там, среди маленьких лачуг, похожих на тесные клети внутри крепостных стен, нырнула в еще более узкий лаз, толкнула дверь в низкую грязную хижину, войти в которую побрезговала бы даже курица.
— Ты это, боярин, — прокашлялась она, — ты сапоги-то сыми. Заметны они больно. На плечи вон ту мешковину кинь. Она протертая да чистая, а поверх — рубище натяни. Жалостливое оно, все в дырках гнилых.
72 
