очень нудно 
52 
В горнице имелось несколько лавок, грубо сколоченный стол, на котором лежали пила и топор. В обоих углах стояло по сундуку, и на том, что слева, в глиняном узкогорлом кувшинчике засыхал цветочный букет.
— Зеркало, — показал Середину купец продолговатую, гладко отполированную пластину. — Это я Милене подарил. Она бы без него никуда не ушла. А это Дидилия. Ее Велюру родители в новый дом давали…
Дидилией оказалась пузатая глиняная баба с отвисшими грудями.
Купец, захлопнув сундук, уселся сверху, сжимая в руках любимые предметы друзей и думая о чем-то своем.
Олег, покрутившись, наконец-то нашел источник запаха: это в одном из горшков безнадежно протухло какое-то варево.
— Глеб Микитич! — хлопнула входная дверь. — А погреб-то забит под завязку! Солонина там, грибы, капуста прошлогодняя, мясо и рыба вяленые. Может, приберем часть, коли все едино никому здесь не надобно?
Толстяк промолчал, качая из стороны в сторону головой.
— Глеб Микитич, смеркается! Может, здесь встанем, дабы в лесу бока о землю не студить? Все дворы пустые!
— Куда же они все делись, ведун? — наконец прервал молчание купец. — Что он с ними сделал?
— Тебе этого лучше не знать, Глеб Микитич, — вздохнул Олег. — Право слово, не нужно. И про детей тоже не спрашивай. Ни к чему это…
— Аплах! — Поднялся с сундука купец. — Суму мою сюда принеси! А ночевать… — толстяк покосился на Середина.
— Без разницы, — пожал тот плечами.
— Ночевать соседний дом займи. Коли не пахнет там, конечно.
Спустя пару минут рыжий воин приволок туго завязанный мешок, выскочил наружу. Купец распустил узел, достал уже знакомый Середину бурдюк, припал к его горлышку, опустошая крупными глотками, потом внезапно оторвался, пролив остатки браги на пол:
— Будь милостива, великая Мара, к обитателям дома сего. Все мы когда-то придем в твои объятия, и коли ты чем-то обижена ими, оставь для меня свою обиду. А друзей моих — прости.
Толстяк бросил бурдюк, отодвинул занавеску над печью, сдернул оттуда толстый тюфяк, быстро вспорол его засапожным ножом, выворотил на пол пересохшую солому. Из поясной сумки достал огниво, несколько раз ударил куском железа по камню, высекая крупные искры. Сено сразу в нескольких местах начало тлеть.
— Прощайте, — низко поклонился дому купец. — Не поминайте лихом, коли что не так. Пойдем, ведун.
Они выбрались во двор, плотно прикрыв за собой дверь, направились к облюбованной воинам избе — у нее единственной из трубы валил дым.
— Хоть горяченького сегодня поедим, — пробормотал себе под нос ведун.
Не успели они попасть в натопленный дом, как все вокруг неожиданно мигнуло алым светом. Середин оглянулся: пламя пробилось сквозь крышу и сейчас высоченным раскаленным языком плясало над избой.
— Никак, пожар?! — выскочили на крыльцо воины.
— Тризна это, — сухо ответил купец. — По друзьям моим поминальный костер.
— Зря ты это, Глеб Микитич, — покачал головой кареглазый слуга. — Темно ужо. На сто верст окрест зарницу видно будет. Коли есть кто вблизи, обязательно посмотреть придет.
— А может, пусть приходит? — оживился рыжий. — А мы пока на коней, и ходу! Авось, проскочим?
— Мы, может, и проскочим, — согласился ведун. — А как же люди, что вокруг живут? Им тоже бежать? От дома, от хозяйства? Мошенники как, Боровичи? Василиск рано или поздно до них тоже доберется.
— Да брось ты, ведун, — усмехнулся кареглазый. — О Велоре своей, небось, печешься.
— А хоть бы и так, — пожал плечами Середин. — Почему она здесь, на своей земле, земле русской бояться чего-то должна?
— Так пусть она тебе и платит, коли так! Ты ведь не ее, ты нас беречь подрядился!
— Тихо вы все!!! — неожиданно зло рыкнул купец. — Дайте помолчать немного…
* * *
Ужинали они сытно. В свете вправленных в длинные держатели лучин стол заполняли горячая солонина с небольшой примесью разваренной гречи, копченые лещи, пареная репа и свекла, соленые половинки куриных тушек, миски с кислой капустой и маринованными грибами. В погребах нашлось и вино, судя но вкусу — яблочное. Но им никто не увлекался. Хочешь жить — береги трезвую голову.
Спать первым отправился купец. Забираться на теплую печь он отказался, завернувшись в медвежью шкуру на полатях.
— А ты погреться хочешь, ведун? — осторожно поинтересовался Аплах.
52 
