187 
– Несомненно, – хмуро подтвердил Хрисалиск. – Это тот самый случай, когда позарившись на шерсть чужих баранов сам вернешься стриженым. Вы бы лучше обратили внимание, как они смотрели на убранство дворца. По-моему, кое-кто из них – а может и все – уже мысленно примеряет обновки, сшитые из царского балдахина.
– Про то – пусть его… – брезгливо покривился желчный Гаттион. – Как по мне, так этот никчемный кусок ткани я бы давно отдал на штаны варварам. Вместе с дубленой кожей его хозяина, чтобы обтянуть ею горит.
– Тиш-ше! – испуганно пропищал агораном Исиад, примкнувший к заговорщикам совсем недавно, а потому дрожавший, как осиновый лист. – Мы здесь не одни.
– Га-га-га! – раскатисто загромыхал Панталеон. – Ну ты насмешил. Да об этом говорят не только во дворце, но и на улицах. С таким царем нам остается только пряжу прясть, да ставить сети на рыбу в ясный тихий день. Ладно бы по девкам шастал, мы к этим подвигам давно привык-ли, так он еще и с варварами якшается, ржавый якорь ему под ребро. Вы себе можете представить: будущий царь – какой-то паршивый гиппотоксот, наемник… тьху, дерьмо собачье! – отвел душу наварх в соленой ругани.
– Поостерегись, Панталеон… – вдруг раздался тихий, но твердый голос евнуха Амфитиона, до сих молчаливо наблюдавшего за окружающими. – И ты, Гаттион тоже. Негоже плевать в руку дающего. Все мы здесь кормимся из одного корыта, а пойло туда льет Перисад. Своим возвышением вы обязаны только ему и никому другому. Будем справедливы: да, он слаб, не способен управлять царством, да, он кладезь пороков. Да – трижды да! – его нужно заменить кем-то другим, воистину достойным царской тиары. Но он – муж царской крови и заслуживает иной участи, нежели той, что можно предположить, исходя из вашего злословия.
– Что я слышу? Ты ли это, драгоценный мой Амфитион? – искренне изумился наварх. – Ведь не далее, как в том месяце ты нам внушал, что по нашему венценосному уже соскучился Харон, ждет не дождется заполучить полагающуюся ему плату за труды.
– А я и не отрекаюсь от своих слов. Более того – готов содействовать этому, насколько хватит моих сил и возможностей. Для того мы и собираемся, чтобы кое-что изменить в нашем государственном устройстве.
– Так что же тогда? – продолжал недоумевать Панталеон.
– Ум мой слаб и несовершенен, – ханжески опустил глаза евнух. – Но мне не хотелось бы испытывать муки ущербной совести, когда на троне Боспора воссияет новый властелин, ибо то, над чем мы сейчас изгаляемся, будет принадлежать ему. И я вовсе не уверен, что наши упражнения в низкой словесности не дойдут до его ушей.
– Куда ты клонишь, Амфитион? – резко спросил Гаттион; будучи не меньшим хитрецом и притворщиком, нежели евнух, спирарх встревожился – среди собравшихся заговорщиков этот холощеный пройдоха находился ближе всех к подножью царского трона, а потому его необычные речи могли означать и некие новые веяния, угрожающие их замыслам.
– А клоню я к тому, что не стоит торопиться, – прямо ответил евнух. – Есть много иных, более надежных и внешне благопристойных способов помочь Боспорскому царству обрести утраченную силу и величие.
– Мы об этом думали и не раз, – Стратий саркастически ухмыльнулся. – Да толку… Получается, что опять начинаем толочь воду в ступе.
– Да, не возражаю, но времена меняются. Появились новые обстоятельства, позволяющие нам и приличия соблюсти и немалую выгоду заиметь, – евнух свысока посмотрел на пораженных его словами приятелей.
– Ты имеешь ввиду римского посланника? – нахмурился Хрисалиск, недолюбливающий квиритов.
– Нет, – отрезал Амфитион. – Рим – это, конечно, сила и мощь, но он далеко, и что ему до нашей, забытой богами, Таврики, погрязшей в нищете и варварстве. Даже если и сможем договориться с Сенатом, проку от этой сделки будет мало. Эти жадные и вечно голодные выкормыши капитолийской волчицы готовы оттяпать по самый локоть и руку дающего.
– Говори, наконец, что надумал, не томи, – с мольбой в голосе сказал Исиад; глаза агоранома готовы были выскочить из орбит от испуга – ему казалось, что все присутствующие на пиру смотрят в их сторону и прислушиваются к разговору.
Однако его страхи были совершенно беспочвенны. Пирующие уже дошли до такого состояния, когда и слова соседа воспринимались с трудом, а уж тем более никому не было дела до наших чопорных – за исключением, пожалуй, Панталеона, известного выпивохи и сквернослова, – радетелей за общее благо. Раскатистый смех изрядно поднагрузившихся на дармовщину придворных, визг и болтовня гетер, рычанье комнатных собачек, грызущихся из-за объедков, чересчур громкая игра музыкантов, под шумок успевших неоднократно попробовать дорогие и хмельные царские вина, – вся эта вакханалия звуков отделяла заговорщиков от других сотрапезников невидимым пологом надежней самого толстого войлока.
187 
