189 
На следующий день Хрисалиск поспешно выехал в свои владения, к меотам, спирарх Гаттион с не меньшей прытью, нежели наместник, отправился в пограничные районы Боспора, так как его назначение пока никто не отменял, а главный жрец Стратий вспомнил о неотложных делах, ожидавших его в Херсонесе, и отбыл без всякой помпы, буднично, скромно и незаметно.
Только евнух и агораном Исиад, которым придумать причину для выезда из Пантикапея было весьма затруднительно, остались в столице Боспора, каждый забившись в свою нору. Но если Амфитион под крылом у вдовствующей царицы чувствовал себя пусть и не в полной безопасности, но, по крайней мере, мог рассчитывать на известное снисхождение к своей персоне хотя бы из-за упрямства старухи, недолюбливающей царственного сына, то Исиад, потерявший аппетит, покой и сон, в конце концов слег, а затем вскорости отправился к праотцам, что ни у кого не вызывало удивления из-за его преклонного возраста. Впрочем, среди придворных ходили неясные слухи о желании агоранома покаяться перед царем Перисадом в каких-то грехах, но тому сначала было недосуг, а потом, когда Исиада разбил паралич, стало поздно – старик только беззвучно зевал, как выброшенная на берег рыба, и плевался густой пеной.
Услышав о кончине приятеля, евнух с облегчением вздохнул и, закрывшись в своей опочивальне, напился допьяна. А протрезвившись, не замедлил передать придворному лекарю, своему наперснику, увесистый кошель с золотыми статерами, вторую половину обещанного вознаграждения за его великие познания в средствах, облегчающих страждущим дорогу в Эреб…
ГЛАВА 8
Однако, уважаемый читатель, мы оставили пиршество в самом разгаре, что, несомненно, может обеднить наше повествование, ибо дальнейшие события, начало которых случилось именно здесь, в великолепном дворцовом андроне, украшенном искусной мозаикой, настенной росписью и золотыми безделушками, будут иметь далеко идущие последствия и окажут немалое влияние на судьбы наших героев. Так крохотный, почти невесомый камешек, случайно задетый ногой неосторожного охотника, начинает катиться с крутого горного склона и в конце концов, став лавиной, превращает цветущую, благоухающую долину в хаотическое нагромождение булыжников, валунов и истерзанных каменными зубами древесных стволов, вывороченных с корнями.
Савмак невнимательно прислушивался к словам Диониса. С ним у него завязались теплые, дружеские отношения, правда, не настолько тесные, чтобы они могли по-свойски похлопать друг друга по плечу – сказывалась разница в воспитании и происхождении. Несмотря на скитания, Митридат так до конца и не смог вытравить из сознания впитанное с молоком матери чувство превосходства над варваром, пусть даже царских кровей, а Савмак держался с Дионисом несколько скованно по причине прямо противоположного свойства – как истинный сын свободолюбивого народа, степных воителей, властелинов бескрайних просторов, некогда победивших самого царя Дария Гистаспа, надменного повелителя персов. Скифский царевич, разогретый густым и терпким хиосским вином, с вожделением, не смея признаться даже себе в своих сокровенных помыслах, наблюдал за красавицей Ксено, развлекающей сарматских послов.
Царь Перисад, как того требовали правила приема таких высоких гостей, выслушав с десяток велеречивых тостов, не без сожаления удалился, уступив место хозяина застолья стратегу аспургиан – тот достаточно хорошо знал обычаи и нравы сарматов и понимал их язык. Вместе с царем ушли и старейшины. После их ухода воцарилось безудержное веселье, грозящее превратиться в настоящую вакханалию – оставшиеся были молоды и самоуверенны, а потому им казалось, что они смогут опустошить все винные запасы дворцового ойконома. Однако царские погреба на поверку оказались воистину бездонны…
Сарматы пили наравне со всеми, но, в отличие от боспорцев, которым хмель веселил сердца и развязывал языки, все больше и больше мрачнели, замыкаясь в себе. И только когда на глаза им попадались драгоценные безделушки и дорогое оружие, развешанное по стенам андрона, или какая-нибудь из пантикапейских красавиц, их взгляды начинали исторгать молнии необузданной звериной похоти и с трудом сдерживаемых жадности и злобы.
Впрочем, и подвыпившие гетеры не остались равнодушны к гостям, чей варварский облик источал грубую, первобытную силу и свирепость. Особенно колоритными фигурами были два военачальника сарматов, возглавлявшие посольство: жилистый, с тонкой осиной талией алан по имени Ардабеврис и гороподобный богатырь-языг Варгадак. Примерно полголовы Ардабевриса синело свежевыбритой кожей, а оставшиеся волосы были заплетены в длинную косу. В мочке левого уха алана торчала увесистая серьга, а на груди висела массивная золотая цепь с тотемом племени – чеканным изображением пантеры. Обритую наголо голову Варгадака украшали ритуальные шрамы, а бычью шею обвивал гайтан с нанизанными волчьими клыками. Видимо, чтобы подчеркнуть устрашающее звучание своего имени (Варгадак в переводе с сарматского языка обозначало «пожиратель волков»), на широченные плечи языга была накинута тщательно выделанная шкура степного волка, судя по величине, вожака стаи. Голова хищника с оскаленной пастью лежала на правом плече богатыря, угрожающе посверкивая на пирующих огромными полированными изумрудами, вставленными в глазницы.
189 
