100 
– А ты уверен? – спросил Юрий. – Может быть, как раз и помешала бы?
Бекешин на секунду помрачнел.
– М-да, – сказал он, – пожалуй… Опять ты за свое, Фил. Бизнес и честность – две вещи несовместимые… Господь с тобой, оставайся при своей соседке. Тем более что один блюститель чистоты нравов у меня уже появился.
Юрий слушал его и почти не слышал. Он пытался как-то совместить все еще продолжавшееся внутри него стремительное движение с застывшим покоем этой пыльной малогабаритной квартирки с обшарпанными обоями и убогой, рассыпающейся от старости мебелью. Совмещение никак не получалось, он чувствовал себя чужим в этих стенах, абсолютно чужим, случайно заглянувшим сюда зевакой, и это было страшно, потому что эти стены видели, как он рос – день за днем, год за годом… Он знал, что если не полениться и выволочь из узкого пространства между древним платяным шкафом и стеной десятилетиями копившийся там хлам наподобие изгрызенных молью ковровых дорожек и рогожных мешков с пришедшими в окончательную негодность носильными вещами и обувью, то на обоях, примерно на уровне пояса, обнаружится здоровенная дыра, которую расковырял семилетний Юра Филатов, стоя в углу и отбывая наказание за то, что украл из лежавшей на столе пачки сигарету и тайком выкурил ее в туалете.
Он видел фотографии на стене и стоявшую на телевизоре фарфоровую статуэтку, изображавшую юного Пушкина, – ту самую, которую в юности выиграла на конкурсе чтецов мама, – но все это теперь существовало отдельно от него, само по себе, навсегда увязнув в прошлом, как муха в янтаре. Это были просто вещи – старые, мертвые, никому не нужные вещи. В них не было отца и мамы, в них не было даже памяти об отце и маме. Память была внутри Юрия, только внутри него и нигде больше, и это открытие почему-то вызывало печаль, граничившую с физической болью.
– Слушай, – сказал позади него Бекешин, – ну и конура! Ты меня, конечно, извини, но это положение надо в корне менять.
– Менять, – повторил Юрий. Слова Бекешина неожиданно прозвучали в унисон его собственным мыслям. – Менять… От этих изменений, Гошка, на самом деле ничто не меняется. И потом, бывали уже здесь такие, как ты.., реформаторы.
– И что? – с огромным интересом спросил Бекешин. Он без спроса вынул из-под юного Пушкина вязаную кружевную салфетку, встряхнул ее, чихнув от взлетевшего облака пыли, и принялся протирать ею запыленную поверхность стола.
– Как видишь, – ответил Юрий.
– Странно, – заметил Бекешин, со стуком выставляя на стол бутылки. – Хреновые какие-то тебе попадались реформаторы. Куда они все подевались-то?
– Умерли, – просто ответил Юрий.
Бекешин вздрогнул и на мгновение замер, держа на весу квадратную бутылку “Кэнэдиан олд”. “Черт, – подумал он. – Это еще что такое? Неужто намек? Неужто этот медведь все время водил меня за нос, а теперь вот решил, что хватит? А что, местечко подходящее. Квартира стоит запертой Бог знает сколько времени, квартплата поступает регулярно, хозяин не то жив, не то помер… Когда еще меня здесь найдут…"
– Это что, намек? – осторожно спросил он.
– Что? – Филатов, казалось, проснулся. – Какой еще намек? А, ты про это… Да ну, какие, к черту, намеки! Просто реформы, Гошка, – дело трудоемкое и опасное, ну их к дьяволу. За них всегда приходится отвечать. Перед потомками, перед судом истории, а то и просто перед судом – районным, к примеру, или городским… А бывают случаи, когда дело просто не успевает дойти до суда. Леший с ними, с реформами. Слушай, а про закуску-то мы и не подумали! Жратвы-то в доме ни крошки!
– А я не жрать сюда пришел, – борясь с неприятным осадком, который оставили в душе рассуждения Филатова о реформах и реформаторах, провозгласил Бекешин. – Я намерен надраться до поросячьего визга, и я это сделаю. И ты тоже. На этом я настаиваю как твой работодатель.
Он решительно скинул пиджак, ослабил узел галстука и закатал рукава сорочки, чтобы ненароком не вытереть манжетами пыль с какой-нибудь непротертой плоскости. Теперь стало видно, что из одного брючного кармана у него торчит антенна мобильника, а из другого – изогнутая рукоятка “ругера”. Добродушно выругавшись, Бекешин выгрузил все это добро на диван и придвинул к столу скрипучий полумягкий стул.
– Ну, – сказал он, энергично потирая ладони, – не ради пьянки окаянной, а токмо здоровья для! Тащи рюмки, противник реформ! Хватит болтать, пора браться за дело!
100 
