74 
– Полейте мне на руки, мать Евдокия! – просипела я сквозь очередной приступ тошноты.
Выдержке монахинь можно позавидовать: мать Евдокия ни о чем меня не спросила, пока доставала канистру с водой и мыло, поливала мне на руки и подавала бумажные салфетки.
– Скажите честно, от меня воняет? – спросила я, изведя всю канистру.
– Ничем от нас не воняет, Сандра, не выдумывайте – вы стояли высоко на стене.
– Да, но ветер дул в мою сторону!
– И ветер никак не мог дуть на вас со стороны моря, здесь всегда ветер с океана. Давайте-ка поскорей уедем отсюда.
Я отдышалась, снова прицепила мобиль, села за руль джипа и рванула с места, стараясь как можно скорее оказаться подальше от стены и от того что я увидела за стеной.
– Мать Евдокия! Вода к ним подступала, а стена не давала им выбраться. Они лезли на стену, громоздились друг на друга и в таком положении погибли. Огромные кучи! И руки все еще тянутся, тянутся вверх, а рты открыты… А другие просто лежат, скорчившись, в своих палатках, и маленькие трупики тоже… И чайки, тысячи чаек, которые до сих пор…
– Молчите, прошу вас, – тихо сказала монахиня.
Я взглянула на нее. Из-под ее закрытых глаз катились слезы, а губы что-то шептали. Наверно, она молилась за тех, кого я видела. Что ж, если ничего нельзя сделать, то и это неплохо…
Я вела машину в полной прострации, стараясь только не врезаться в стену колючек справа. Наверно, этот шок продолжался бы еще очень долго, если бы не опасная встреча, которая нас поджидала где-то в часе езды от бывшего палаточного города. За одним из поворотов дороги я увидела впереди несущийся на нас огромный красный мобиль полиции Надзора. Сообразив, что джип заслоняет мобишку, если смотреть на него спереди, я резко остановилась. Надзорный мобиль тоже затормозил метрах в пятидесяти перед нами. Из него вышел пожилой полицейский и направился к нам. Быстро расстегнув комбинезон па груди, я обнажила шею, закатала рукава и приветственно помахала ему из окна голой рукой. Он приблизился, и я разглядела нашивки сержанта.
– Уа, сержант! Вы из местного участка?
– Да. А вы…
– Так какого же черта вы не уберете старую развалину там, у стены? – я показала большим пальцем назад, в сторону палаточного городка. Уж теперь-то он точно разглядел мои голые руки и шею, скользнул взглядом по моим отросшим волосам: ни одна планетянка не станет носить волосы, нарушать принятую форму одежды и обнажаться, если у нее нет на это особых прав. – Ваш Надзор сообщил в Центр экологии, что асы повадились посещать этот ваш могильник. Ничего удивительного, у вас там для них чуть ли не лифт приготовлен. Почему экологическая служба должна за вас думать о таких пустяках?
– Вы имеете в виду, достопочтенная…
– Майор Юлия.
– … достопочтенная майор Юлия, обгоревший вездеход там, под стеной?
– Сообразили наконец! Вечером я лично проверю с вертолета, будет л и он у бран, и если вы его не оттащите на свалку, сержант…
– Сержант Пукарес.
– Отвечать будете лично вы, сержант Пукарес! Все! Можете быть свободны.
Я рванула машину, оставив сержанта Пукареса утирать пот после разноса. Он так и стоял, глядя нам вслед, пока мы не скрылись за новым поворотом. Тут я взглянула на мать Евдокию: она по-прежнему плела свои узелки, только на ее голову и плечи была накинута бабушкина красная клетчатая салфетка, из под которой виднелись две тонкие, обнаженные до локтей руки. Уловив мой взгляд, она подняла голову:
– Я правильно поняла смысл маскировки?
– Гениально! Вас можно принять за кого угодно, только не за монахиню и не за простую планетянку. Голые руки, как известно, привилегия немногих, а клетчатый апостольник – это даже оригинально, простенько и со вкусом. А как это вы догадались закатать рукава?
– Я это сделала, глядя на вас. Сообразила: раз уж вы в первую очередь решили обнажить руки, значит, вы знаете, зачем это надо делать.
– С вами можно возить макароны, мать Евдокия, – заметила я покровительственно.
– Вы думаете? Вот и матушка игуменья, наверно, так считает, – кротко вздохнула мать Евдокия, – иначе она не благословляла бы меня па эти поездки по три-четыре раза в году.
Ловко она меня поддела! Но я не сдалась.
– Так почему же у вас ручки такие белые, мать Евдокия? Как это вы уберегли их от загара, обнажая перед каждым полицейским?
– Нехорошо смеяться над бедной монахиней! – совсем елейным голоском пропела мать Евдокия.
74 
