23 
– А в чем, собственно, дело? – спросил Банин.
– Она начала в е с т и с е б я,– сказал Горбовский.
– Не понимаю.
– И я не понимаю, но ее едва успели выключить.
– А кто-нибудь понимает?
– Я говорил с одним из ее создателей. Он взял меня за плечо, посмотрел мне в глаза и произнес только: «Леонид, это было страшно».
– Вот это здорово,– сказал Ганс.
– А,– сказал Банин.– Чушь. Это меня не интересует.
– А меня интересует,– сказал Горбовский.– Ведь ее могут включить снова. Правда, она под запретом Совета, но почему бы не снять запрет?
Альпа проворчал:
– Каждому времени свои злые волшебники и привидения.
– Кстати, о злых волшебниках,– подхватил Горбовский.– Я немедленно вспоминаю о казусе Чертовой Дюжины.
У Ганса горели глаза.
– Казус Чертовой Дюжины – как же! – сказал Банин.– Тринадцать фанатиков… Кстати, где они сейчас?
– Позвольте, позвольте,– сказал Альпа.– Это те самые ученые, которые сращивали себя с машинами? Но ведь они же погибли.
– Говорят, да,– сказал Горбовский,– но ведь не в этом дело. Прецедент создан.
– А что,– сказал Банин.– Их называют фанатиками, но в них, по-моему, есть что-то притягательное. Избавиться от всех этих слабостей, страстей, вспышек эмоций… Голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма. Исследователь, которому не нужны приборы, который сам себе прибор и сам себе транспорт. И никаких очередей за ульмотронами… Я это себе прекрасно представляю. Человек-флаер, человек-реактор, человек-лаборатория. Неуязвимый, бессмертный…
– Прошу прощения, но это не человек,– проворчал Альпа.– Это Массачусетская машина.
– А как же они погибли, если они бессмертны? – спросил Ганс.
– Разрушили сами себя,– сказал Горбовский.– Видимо, не сладко быть человеком-лабораторией.
Из-за машин появился багровый от напряжения человек с цилиндром ульмотрона на плече. Банин соскочил с ящика и побежал помочь ему. Горбовский задумчиво наблюдал, как они грузят ульмотрон в вертолет. Багровый человек жаловался:
– Мало того, что дают один вместо трех. Мало того, что теряешь половину дня. Тебе еще приходится доказывать, что ты имеешь право! Тебе не верят! Вы можете себе это представить – тебе не верят! Не верят!!!
Когда Банин вернулся, Альпа сказал:
– Все это довольно фантастично. Если вас интересует тыл, обратите лучше пристальное внимание на Волну. Каждая неделя – очередная нуль-транспортировка. И каждая нуль-транспортировка вызывает Волну. Большое или маленькое извержение. А занимаются Волной дилетантски. Не получилось бы второй Массачусетской машины, только без выключателя. Камилл – вы знаете Камилла? – рассматривает ее как явление планетарного масштаба, но его аргументы неудобопонятны. С ним очень трудно работать.
– Кстати,– сказал Ганс,– знаете точку зрения Камилла на будущее? Он считает, что нынешняя увлеченность наукой – это своего рода благодарность за изобилие, инерция тех времен, когда способность к логическому восприятию мира была единственной надеждой человечества. Он говорил так: «Человечество накануне раскола. Эмоциолисты и логики – по-видимому, он имеет в виду людей искусства и людей науки – становятся чужими друг другу, перестают друг друга понимать и перестают друг в друге нуждаться. Человек рождается эмоциолистом или логиком. Это лежит в самой природе человека. И когда-нибудь человечество расколется на два общества, так же чуждых друг другу, как мы чужды леонидянам…»
– А,– сказал Банин.– Ну что за чепуха. Какой там раскол? Куда денется средний человек? Пагава, может быть, и смотрит на новую картину Сурда как баран на новые ворота, а Сурд, возможно, не понимает, зачем на свете существует Пагава, тут ничего не скажешь – вот тебе логик, а вот эмоциолист. А кто я? Да, я научный работник. Да, три четверти моего времени и три четверти моих нервов принадлежат науке. Но без искусства я тоже не могу! Вот у кого-то здесь играет проигрыватель, и мне очень хорошо. Я бы обошелся и без проигрывателя, но с ним мне гораздо лучше… Так вот, как же я, спрашивается, расколюсь?
– Я тоже так думаю,– сказал Ганс.– Но он говорил, что, во-первых, гений нашего времени – это средний человек будущего; а во-вторых, будто существует не один средний человек, а два – эмоциолист и логик. Во всяком случае, так я его понял.
– Я тобой восхищаюсь,– сказал Банин.– По-моему, когда слушаешь Камилла, понять нельзя ничего.
23 
