155 
Дюрок, почти обезумев, старался запихнуть в себя обратно выпадающие внутренности, уже измазанные в грязи.
– Сир! – вопил он. – Это конец… конец! И не только мне, всем конец… Разве Ланн не просил вас перед Ваграмом? Теперь прошу я: не мучайте больше Францию! Я так хочу еще жить, сир… застрелите меня, сир! Это конец…
Наполеон понял, что хирурги тут не помогут:
– Терпи, Дюрок: у каждого из нас своя судьба…
– Яду! Отравите меня, застрелите меня… умоляю! Даже раненых лошадей, и тех пристреливают из жалости.
– Нет, Дюрок, умри сам …
Наполеон снова побеждал, но уже не мог закреплять свои победы кавалерией, которая почти вся полегла в сугробах России. Был уже пятый час вечера, и генерал Витгенштейн, охрипший от крика, признал свое поражение:
– Ваше величество, не пора ли вам заменить меня графом Милорадовичем или Барклаем-де-Толли? Счастлив служить вам, но вы и сами видите, что Бауцен мною проигран.
– Хорошо, – ответил царь (и через подзорную трубу он долго разглядывал Наполеона). – Я не желаю быть свидетелем своего поражения. Воля господня, прикажите отступать…
Наполеон, заложив руки за спину, издали невооруженным взором молча пронаблюдал, как на лошадях отъехали прочь русский царь и прусский король. Саксония оставалась в его руках, он стал подсчитывать свои потери и ужаснулся:
– Еще один Люцен, еще один Бауцен, и мы, Бертье, можем укладывать ранцы… Каковы же наши успехи, Бертье?
Бертье сказал: пленных нет, трофеев нет. Русские и пруссаки отступили в идеальном порядке, не потеряв и фургона.
– Как? – удивился Наполеон. – Эти негодяи не оставили мне даже гвоздя с веревочкой? Хорошенькая война…
Меттерних прислал ему поздравление с победами, но предупредил: боевой союз Австрии с Францией был действителен до тех пор, пока эти страны сражались на территории России. Наполеону много не надо, чтобы понять этот намек.
– Мерзавцы! – сказал он. – Я дал их Шварценбергу жезл своего маршала, хотя в Париже из него мог бы сделать швейцара. Пусть этот боров прется куда хочет: куда придет, оттуда и убежит… Нет, я не побежден! Барклай с Блюхером могут отрезать меня даже от Франции – для меня важнее всего остаться здесь – на Эльбе, у Дрездена и Лейпцига.
* * *
Однако обоюдное истощение требовало перерыва в боях, потому в Плесвице маркиз Коленкур договорился с русскими о временном перемирии. Наверное, ему, блистательному дипломату талейрановской школы, было неловко вести переговоры с молодыми адъютантами царя – Михаилом Орловым и графом Павлом Шуваловым… Опечаленный, он им сознался:
– Вы напомнили мне самые счастливые дни моей жизни – Петербург весь в снегу, волшебная музыка балов, оголенные плечи красавиц… О-о, как бы хотелось вернуть эти блаженные дни! Но уже все кончено. Император прав: он упадет, если остановится. Остановить же невозможно.
– Разве он не остановлен? – спросил Орлов.
– Но еще не падает, – ответил Коленкур. – Он еще велик, как и Вандомская колонна в Париже, спаянная из стволов ваших же пушек, отгремевших при Аустерлице…
Меттерних встретился с Наполеоном в Дрездене, где еще недавно он, льстящий, провожал императора в поход на Москву. На этот раз все было иначе, иным казался и Меттерних.
– Вы захотели войны? – хохотал Наполеон. – Именно вас мне и не хватало. Я разбил русских и пруссаков, теперь очередь за вами… увидимся в Вене! Я расколочу все стекла в окнах вашего Шенбрунна. Мой сынок, Римский король, давно уже спрашивает: «Папа, когда пойдем лупцевать венского дедушку?» Я женился на дочери вашего императора, хотя сердце уже тогда подсказывало мне: не делай этой глупости, ибо Вена изменчива, как и все ваши венские женщины.
– Мир или война зависят от воли вашего величества.
– Так чего вы хотите? Чтобы я отказался от завоеваний? Рожденные на престолах вправе быть разбитыми. Даже разбитые вдребезги, они утешаются возвращением на свои престолы. Но я, сын звезды счастья, я так не могу… нет! – сказал Наполеон. – Я существую до тех пор, пока меня боятся. Моя армия, да, простудилась в России, но она верит в меня.
– Ваша армия устала, она тоже мечтает о мире.
– О мире могут мечтать только мои маршалы, скучающие по своим перинам. Я же видел, Меттерних, как самые храбрейшие плакали под Смоленском, как молочные младенцы…
Меттерних рассуждал продуманно: если у Наполеона и поражения и победы одинаково ведут только к войне, а мир является лишь передышкой, Европе никогда не видать мира.
155 
