221 
Стало ему на миг немножко тошно. Но Мишка Уваров, подлец, тут же подлил ему чего-то, и Карабанов, словно в сизом чаду, видел взлетающие кверху женские ноги, слышал визг бабьей песни:
- А я люблю военных, военных!
- Военных-дерзновенных…
Последнее, что запомнилось ему в этой пьянке, так это черт, ласковый и хвостатый, которому он отдал все свои деньги, а потом заснул на теплом плече этого черта, раскисший и плачущий от какой-то обиды…
………………………………………………………………………………………
Утром Карабанов проснулся и увидел, что лежит рядом с чертом в возрасте примерно сорока лет, рыжим и вульгарным. Хвост действительно у черта имелся, пришитый к задней части серебристых рейтуз шантанной певички.
Андрей, плохо соображая, огляделся по сторонам, но где он находится, этого понять не мог и грубо растолкал черта кулаком в пышный бок.
– Эй, – сказал он, – как тебя?.. Проснись!
Женщина открыла слипшиеся глаза, мутно посмотрела на Карабанова.
– Господи, – сказала она, – никак приехали?..
Она скинула ноги с постели, прошлась по комнате. Чертов хвост с кисточкой на конце хлестал походя по углам мебели, стегал влево-вправо, и Карабанов не выдержал, рассмеялся:
– Скажи хоть, как зовут тебя?
– Здрасьте, мой милый, – огрызнулась женщина. – Вчера меня в Копенгаген к дипломатам звали ехать, а сегодня имечко вспомнить не можете! Да и зачем тебе имя? Уж не письма ли мне писать? Так у меня имен-то на всех вас хватит: сегодня одно, а завтра другое…
Она взяла кувшин с отбитым горлышком, жадно и долго булькала горлом. Карабанов сказал ей:
– Лопнешь! Остановись…
Женщина прикрикнула на кошку:
– Брысь, окаянная! – И поскребла у себя в голове пальцами. – Таких кавалеров-то, – сказала она, – как ты, не дай-то бог иметь… Надрался хуже сапожников, потом всех перестрелять грозился!
Карабанов невольно похолодел, что-то вспоминая.
– Не может быть, – сказал он.
– А как тебя казаки в коляску тащили? – равнодушно сказала женщина. – Тоже не помнишь? Я вон в суматохе даже платье свое там оставила – чертякой такой через весь город на позор кавалерам ехала!
– Ничего не помню, – сказал Карабанов, пощупав биение сердца: оно билось вяло и безразлично.
Мысль, что он тоже ехал через весь город в обнимку с этим рыжим чертом, показалась ему дикой, и он отмахнулся.
– Ладно, – сказал, вставая. – Ты деньги взяла?
– Сами дали. Мы не какие-нибудь, чтобы по карманам залазить…
Придя к себе домой, Карабанов застал в комнате все такого же свежего как огурчик, будто и не было вчерашней пьянки, Мишку Уварова.
– Карабанчик, – сказал он, – ты кабанчик!
– Иди к черту, – отругнулся Андрей.
– Да вот и не уйду… Вчера ты такого натворил, что одной аллокацией теперь не отделаешься!
– Что? – спросил Карабанов в растерянности.
– Князинька пришлет тебе секунданта. Приготовь своего, в ком ты уверен… Оде де Сион или я, наверное, будем судить за князя. Без крови не обойдется на этот раз, ибо обида была нанесена действием.
– Я? – спросил Андрей.
– Да плюнь ты, Карабанчик, – успокоил его Уваров. – Ты же знаешь, что князинька трус. Он уже с утра взял пистолеты и садит пулю за пулей по бутылкам. Боится тебя!..
Лакей подал письмо.
«Что вы там наглупили, безумный? – писала княжна Долли. – Сейчас же, по получении этой записки, явитесь ко мне».
Карабанов, вовлеченный в работу какого-то чудовищного жернова, в котором его мололо и перетрясало, явился к кузине.
Встретила она его такими словами:
– Дорогой мой друг, я весьма благодарна вам, что вы вчера вступились за мою честь. Но я вполне самостоятельна в своих поступках и могу обойтись без вашей неумной защиты.
– Позвольте, кузина. Вчера, я чувствую, произошло что-то такое, где было задето и ваше имя… Но при чем здесь я?
Княжна Долли брезгливо отряхнулась:
– Впрочем, вы были так пьяны… фи! А что касается моей любовной связи с князем Витгенштейном, так это позвольте мне самой решать… Да! Я была его возлюбленной. Но вам-то какое до этого дело?
«Что же я там натворил вчера?» – мучительно раздумывал Карабанов, а жернова крутились все быстрее, вовлекая его в свою работу, перетирая его в порошок…
Он посмотрел на кузину: она стремительно двигалась по комнате, ее крохотные ладошки, которым он всегда так умилялся, были злобно сведены в кулачки.
Наконец она села перед ним.
– Давайте думать, – сказала она.
221 
