Лёгкий, ненавязчивый романчик 
78 
Никита Семенович постучал костяшками пальцев по краю дубового стола и печально закончил:
– Одно могу сказать, поручик: вот скоро будет офицерское совещание, и пусть оно решает вопрос о том, что следует предпринимать далее в гарнизоне.
Карабанов долго молчал, раздумывая о судьбе Баязета, потом спросил:
– Скажите, господин полковник: неужели мы всегда так воевали?
Хвощинский поразмыслил:
– Да пожалуй, всегда… Войны ведь, – продолжал он, немного помявшись, – не каждый день бывают. Поначалу лезут все больше на авось, валят промах на промахе. Наконец выучиваются. Бьют врага уже как надо. А войне-то, глядишь, и конец. Допущенные ошибки стараются замолчать. Историки врут. Военные специалисты хотят позабыть старые невзгоды и погрязают в изучении мелочей. Нагрянет новая война, и опять старые ошибки на новый лад. Или же наоборот: новые – на старый. Реляции-то пишут, поручик, хитро. Читатель – дурак и верит… Я не доживу, – с грустью закончил Хвощинский, – но вы, Карабанов, еще будете читать правду об этой войне.
За спиной Андрея послышался голос Аглаи:
– Чай готов. Ах, простите, тут еще кто-то!
«Кто-то! – сердито подумал поручик. – Могла бы и по спине догадаться – кто… »
– Пойдемте-ка пить чай, – предложил Хвощинский, вставая. – Моя супруга наготовила чудесных бубликов. Правда, из ячменя – муки-то ведь нету… Вы никуда не спешите?
– Да нет, никуда, – согласился Андрей, глянув на часы, и подумал: хорошо ли он закрепил веревку?
За столом они переглянулись с Аглаей. Знакомая улыбка тронула краешек ее губ. Она была в домашнем капоте, обнаженные до локтей ее руки плавно, двигались над столом, что-то брали, куда-то спешили; это был какой-то чарующий рассказ – рассказ женских рук о семейном тепле и домашнем уюте, какого Карабанов еще не испытывал в своей жизни.
– Вот и вода, – продолжая свою мысль, сказал Хвощинский, когда Аглая протянула ему чашку. – Никто не думает о том, что мы находимся в чужом городе. Что в один прекрасный день вода может оказаться отравленной, и тогда…
– Ты вечно любишь преувеличивать, – сказала Аглая, посмотрев на Андрея, и улыбка опять коснулась ее губ.
– Действительно, – ответил Андрей, идя на помощь полковнику. – И о воде тоже никто не думает. Я возлагаю большие надежды на это собрание. Турки ведь совсем рядом.
– А вы знаете где? – спросил Хвощинский.
– Я встретил их табор вблизи Вана.
– Это было не сегодня. А сегодня пришел мой старый лазутчик Хаджи-Джамал-бек, и он сказал, что конница раскинула табор уже в тридцати пяти верстах от Баязета…
– Значит… – начала было Аглая.
– Значит, – резко оборвал ее Хвощинский, – полковник Пацевич может кейфовать. Турки еще не забрались к нему в спальню!..
Карабанов вышел из киоска вместе с Аглаей. Посмотрели один на другого. Так смотрят люди, хорошо знающие друг друга. И такие взгляды бывают понятны только им.
– Ну? – сказал Андрей. – Чему ты улыбалась?
– Так.
– А все-таки?
– Не скрою: я рада…
– Чему?
– Ты же сам знаешь – чему: рада тебя видеть.
– Уже не сердишься?
– Нет. Я, видишь ли, становлюсь собственницей. А это, наверное, нехорошо… И потому не сержусь.
– Аглая, – он слегка дотронулся до ее руки.
– Что?.. Что, милый?
Андрей рассмеялся.
– Когда-нибудь я разгоню своего Лорда, – сказал он, – и на полном скаку подхвачу тебя, кину в седло, как дикий курд, и умчусь далеко-далеко. Там-то я стану хозяином и буду делать с тобою что хочу…
– Глупый, – отозвалась женщина, – ты и так хозяин. И совсем не надо быть для этого курдом. Я люблю тебя… Что поделаешь? Ну, я пойду – меня ждет Сивицкий.
– Постой. И ты ничего не хочешь сказать мне?
– А что бы ты хотел слышать от меня?
– Когда? – спросил он, потупясь.
– Когда хочешь. Его не будет до завтра.
………………………………………………………………………………………
Когда Карабанов открыл дверь, то увидел, что Ага-Мамуков уже сидел на балке, под самым потолком, каким-то чудом вывернувшись из неловкого положения, – сидел он там, черный и взъерошенный, точно старый ворон на обгорелом суку.
– Пятьсот рублей, – сипло набавил он сверху еще одну сотенную бумажку. – А больше никак не могу… И без того ограбили. Никому не платил столько.
Карабанов взял двух казаков своей сотни и велел посадить маркитанта на лошадь; потом, в присутствии же Ага-Мамукова, наказал им:
78 
