очень нудно 
125 
Алиса ощутила, что Сергей Яковлевич готовится к отъезду. В последнее время она как-то отвыкла от мужа, но все-таки спросила:
– Serge, ты опять меня покидаешь?
– Пожалуй, дорогая. Я скоро вернусь.
Смущаясь, она попросила у него денег. Он удивился:
– Но мы выехали из Петербурга, и у нас было…
– Да, да! Но у меня уже ничего не осталось.
– У меня тоже. Ладно, спрошу у Пети…
Попов деньги дал. А потом рассказал, что у него был фотограф. Союз истинно русских людей на днях нанял этого фотографа, чтобы он запечатлел на память потомству собрание уренских «патриотов». Что он и сделал, после чего предложил Пете выкупить негативы.
– И вы поймете почему, – сказал Петя. – Додо тоже попала на эти снимки… Вот, полюбуйтесь!
Фотографий было всего три, но Додо занимала в них центральное место. Разодетая в русский сарафан, с цветным кокошником на голове, убранном жемчугом, – Додо играла роль матки в черносотенном улье. Как царица, восседала она рядом с Атрыганьевым, и взоры мужчин, устремленные на нее, были похотливы и мерзки. А один из снимков был словно взят из журнала «Только для мужчин».
– Сколько же вы дали, Петя, за эту мразь?
– По сотенной за каждый.
– Ну, с вас еще содрали по-божески… Негативы у вас?
– Да, я разбил их сразу же.
– Бедная Додо, – пожалел Мышецкий сестру.
– А я? – накуксился Петя. – Каково мне-то?
– Ну, вы святой человек, только вы и способны на такой подвиг!..
Борисяк был предупрежден об отъезде.
– Я вернусь дня через три, – сказал Мышецкий инспектору. – Надеюсь, что красный петушок раскричится в мое отсутствие.
На самом пороге его задержал Огурцов:
– Ваше сиятельство, Симон Геракдович вас ищет. У него что-то там с треповским лесом не ладится.
– Скажите его превосходительству, что я уехал…
И – укатил.
Кобзева в степи уже не было: черная кошка пробежала между ними. Полновластным главою поселенной общины сделался Карпухин – мужик, как выяснилось, с фантазиями, что и подкупало Сергея Яковлевича. Удивительно, что Карпухин отнесся к постройке общинных домов приветливее Кобзева. «Вот и разберись, – недоумевал Мышецкий, – казалось бы, все должно быть наоборот!..»
Князь катанул ногою бревно, лежавшее на земле, сказал Карпухину:
– Вот этот лес – церковный. Ты из него избу сложишь, а тебя в Сибирь сошлют за это…
Сказал без улыбки – очень серьезно, желая проверить, какое впечатление произведет это на молодого парня. Карпухин посмотрел на бревно, потом на вице-губернатора.
– Ну, ин ладно, – ответил раздумчиво. – Ежели за обчество, так – куды ни шло, я согласен.
Сергею Яковлевичу стало неудобно:
– Извини, брат. Ничего тебе не будет… А впрочем, лес этот правда церковный. Байкуль – вон там видишь? Монастырский… Хутора – немецкие. Дорога – военная. Степь – киргизская. А что здесь ваше – прости – не знаю!
– У мужика ничего нету, – согласился Карпухин.
Итак, лес он выслал: пусть строят, что хотят. Генерал Панафидин дал лошадей, бракованных по кавалерийскому стандарту, – мужики взяли. В депо рабочие выковали кое-какие орудия – тоже отправили в степь. А кое-что поселенцы воровали у своих соседей, хуторян-колонистов, но Мышецкий закрывал на это глаза.
С хуторов пришли к нему с обидами батраки, работавшие на немцев. Мышецкий выслушал, как они живут. Хорошо живут, харча вдоволь, но прибавки не бывает, хоть плачь. У немца все по часам, каждому туалетную бумагу выдали, хорошо цигарки вертеть, только вот беда.
– Ну, что у вас за беда? – спросил Мышецкий.
– Да вишь, сударь, планида-то какая… Они, немцы-то, посуду нам дают. Уж така посуда – хороша больно! Ажио светится. И ручка сбоку. Да только вызнали мы, что днем-то нам из евтой посуды жрать дают. А вот ночью-то, прямо скажем, нехорошо получается. Они ее, хозяева-то наши, под себя ставят, чтоб в угрях вынести. Ну, помоют…
– Не будет вам от меня защиты… – гаркнул на ходоков Мышецкий, – пока вы на немцев батрачите. Я вас не загонял к ним. Сами пришли. Вон в том конце степи, хотите, по куску земли отрежу каждому? Тогда и разговаривать будем. А сейчас – прочь пошли.
С вечера Мышецкий, как бычок, надулся парным молоком, раскатал кошму под звездами. От озера Байкуль наплывал вкусный дымок – то монашеские ватаги коптили рыбу. Почти с ужасом думал, что скоро надо возвращаться в город.
Среди ночи его разбудил Карпухин.
– Вставайте, – сказал он, – Уренск горит…
Сергей Яковлевич привстал на кошме. Вдали, со стороны города, небеса оплывали бордовым заревом. Что-то уж слишком сильно полыхали салганы. «Да и салганы ли только?» – подумал он.
125 
