очень нудно 
66 
– Нет нужды, – говорил предводитель, – доказывать вам, что этот хлеб не без примесей. Но мужики едят его, и заострять внимание присутствующих здесь сельских представителей на недостатках хлеба нет смысла, господа! У нас на очереди более важный вопрос: когда же от конки мы перейдем к самому прогрессивному виду транспорта – трамваю?..
Борис Николаевич не успел погасить кусок хлеба, когда из рядов сельских представителей выступила фигура какого-то мужичонки.
– Кабы и мне! – попросил он, явно робея.
Мышецкий вытянул шею, заинтересованный. Мужика пытались оттащить обратно, но он все тянул и тянул к Боровитинову свою жилистую руку:
– Дозвольте? Ваше… дозвольте?
Ему «дозволили». Не зная, как правильно встать перед собранием, мужик повернулся к залу спиной, чтобы видеть догорающий факел в руке Атрыганьева.
– Ясно горит! – выкрикнул он. – Быдто в аду горит… Хлебушко-то. И верно то, господин хороший, што не под зуб нам булки с изюмом! Куды-ы нам…
Голос мужика порой срывался на тонкий визг, и Мышецкий иногда не мог расслышать его слов. Но зато хорошо понял, что в Мглинском и Курбатовском уездах губернии (самых населенных) скоро не будет и такого хлеба.
Мужик плачуще бормотал о какой-то кобыле, о каких-то вениках, но суть его речи могли разобрать, очевидно, только близко сидевшие к нему.
Зато под конец оратор обернулся к собранию лицом.
– Митяй-то помер! – сказал мужик просветленно, словно завидуя покойнику. – А уж куды как был крепчушший… Не чета нам с вами! А все отчего, я так полагаю? От евтого фитиля, стало быть. Потому как и человек горит легко. Митяй-то – горд был. А вот, к примеру, Никишка Серапионов! Так он, бедный, до того измаялся с голодухи, что свою шапку овчинную съел…
И собрание грянуло хохотом. Смеялись гласные, тряслись животами купцы всех трех гильдий, тоненько взвизгивала кан-целярская барышня.
– Шапку съел, – повторяли кругом. – Овчинную… Оно и понятно: великий пост был! Вот он и разговелся. Шапочкой-то, сердешный…
Сергей Яковлевич был возмущен. Рядом с ним заливался какой-то регистратор, и тогда Мышецкий – в злости – вытянул руку и взял регистратора прямо за скользкое, жирное ухо.
– Грешно, – сказал князь, – и стыдно, милостивый государь! Мужик плачет, а мы забаве радуемся… Ей-ей, не умны мы!
Сергей Яковлевич вышел в коридор, дождался мужика, всхлипывавшего от обиды.
– Ты, насколько я понял, из Мглинского уезда будешь?
– Точно, сударь, мглинские будем.
– Вот что… Ты уезжай отсюда, тебе здесь нечего делать. А приедешь домой, скажи односельчанам, что разговаривал с самим губернатором… Со мною, то есть! Понял?
– Ыгы, – вроде не поверил мужик.
– А завтра, – продолжал Мышецкий, – я открою для вашего уезда хлебные магазины, чтобы вы могли сеять…
Мужик снова всхлипнул и, оттопырив губы, стал ловить руку Мышецкого.
– Оставь, братец! – брезгливо отодвинулся вице-губернатор. – В магазинах – труха, но кое-что вы сможете еще выбрать оттуда… Ступай!
Он вернулся в присутствие, где его поджидал Сущев-Ракуса.
– День добрый, полковник! Я задержался… был в думе. Один мужик шапку съел с голода. И смешно и стыдно!
Жандарм отреагировал слабо: только палец руки его, положенной на эфес, слегка дрогнул.
– Ерунда! – ответил не сразу. – Урожай выпадет, так они винище курят из хлеба бочками, на базар возами везут, граммофоны себе покупают… Откуда же быть у них хлебу?
Мышецкий промолчал, и полковник доложил:
– Могу поздравить, Сергей Яковлевич: социалист Виктор Штромберг (указанные приметы подтвердились) вчера прибыл в Уренск и остановился в номерах вдовы Супляковой.
– Хорошо, Аристид Карпович. Вы установили за ним наблюдение?
– Ну, князь, – ответил жандарм, – этому учить не нужно. Он еще на перрон не вылез, как я уже двух филерков прицепил ему на хлястик. Каждый вздох слышу…
Сергей Яковлевич был сильно озабочен сегодня.
– Так дальше нельзя, – признался он. – Пора обратиться к российской общественности.
Жандарм улыбнулся, и эта улыбка не понравилась Мы-шецкому:
– Чему вы потешаетесь, Аристид Карпович?
– Смешно… Где же эта наша общественность? – спросил Сущев-Ракуса. – Покажите вы мне ее! Не-ет, милый князь. Каждый сидит в своей щели, ест свою селедку и пилит на чем может: один на пианинах, а другой на гармошке. Но единого оркестра наша общественность не составит!
Громыхнув саблей, полковник подсел ближе, спросил с участием:
66 
