Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
72 
– Погодите спать! – крикнул Мышецкий.
Но зевнул один джетак, за ним другой, третий…
Свита султана тоже погружалась в сон.
Мышецкий сложил на груди руки и остался стоять посреди шатра – в тишине, прерываемой нарочитым храпением.
– Хорошо, – сказал он, – я могу подождать…
Он постоял так минуты три, потом наклонился и подергал султана Самсырбея за погон прапорщика:
– Эй, шут гороховый!
Самсырбай чмокнул губами, и Мышецкий продолжал:
– Можешь спать и дальше, но слушай, что я тебе говорить буду… Ты спи и – слушай!
Один глаз султана слегка приоткрылся – узенький зрачок его был заострен во внимании.
– Русский переселенец, – говорил Мышецкий, – получает на новом месте по пятнадцать десятин земли. Я расселю их здесь, на этой земле… Слышишь? И посмей только сопротивляться! Я хорошо знаю закон, и ты испытаешь на себе всю его силу. Твои спекуляции выплывут наверх. Царь выслушает меня, ибо в России я такой же султан, как и ты. В тюрьме плохо, султан. И там дают пить не кумыс, а – воду…
Сергею Яковлевичу стало даже смешно. Он присел на корточки и продолжал, глядя в лоснящееся от жира лицо Самсырбая:
– Я отберу у тебя озеро Байкуль, где ты охотишься за зайцами со своими стервятниками. Я загоняю тебя по степи, и ты сам превратишься в зайца. Я все это смогу, потому что на моей стороне знание закона и правота, а на твоей – только жадность и хитрость…
Он поднялся и натянул треуголку:
– Можешь спать. Но ты все слышал! Я буду ждать только три дня. А потом поступлю так, как мне заблагорассудится. Прощайте, господин… прапорщик!
На въезде в город ему вдруг сделалось нестерпимо стыдно от того, что он разодет как петух, и Мышецкий забился в глубину возка, надвинув треуголку поглубже. Пикейные штаны были неисправимо засалены, а грязные перчатки он забросил в канаву.
В ушах противно заклеился первый вопрос султана: «Чем сашку чистишь? Блестит здурово?..»
Однако возле особняка Монахтиной вице-губернатор решительно остановил лошадей. И под лучистым взглядом Конкордии Ивановны ему стало немного легче.
– Передайте преосвященному, – сказал князь, – что я согласен без колебаний. Пусть он поскорее откроет передо мной монастырские закрома, и озеро Байкуль сразу станет его озером!..
6
Мышецкий был выбит из привычной устойчивой колеи. Раздраженный от унижения, не знал, за что взяться, к чему приложить руки. Ничто не устраивало его в этот день – запуганные чиновники ходили на цыпочках, а он, не в силах сдерживать себя, бранил и шпынял их как мог.
Досталось и Огурцову:
– Вы долго будете испытывать мое терпение? Скажите мне честно – может быть, пьяное состояние как раз и есть ваше нормальное состояние, и тогда, выходит, мне не следует удивляться вашей походке!..
Сказавшись больным, Сергей Яковлевич ушел со службы и вернулся домой. Здесь его поджидал сюрприз: у князя Афанасия вдруг прорезался первый зубик. Алиса была так счастлива, так часто заглядывала в ротик ребенку, что, наверное, оттого-то он и орал сегодня больше обычного.
– Сана! – раздраженно крикнул Мышецкий. – Заберите дитя от матери и ступайте с ним куда-нибудь в дальние комнаты. Я устал от крика…
Приказание было исполнено, но Алиса не обиделась. Очень редко Мышецкому удавалось вывести ее из равновесия. «Ангельский характер», – говорили про нее курляндские сородичи, и Сергей Яковлевич был вынужден согласиться с этим.
– Хорошо, мой Serge, – ласково отозвалась она. – Пусть все будет так, как ты пожелаешь…
Только сейчас он заметил, что на жене новое платье. Светло-зеленый гроденабль, дополненный кружевным казакином, очень шел к ее стройной фигурке.
– Откуда это? – спросил Сергей Яковлевич.
– Ты никогда ничего не видишь, – ответила Алиса.
Она похвалилась перед мужем своим рукодельем: оконные бризбризы из бамбуковых палок и набор столовых меню, в которых грифельные доски были оправлены золоченым риполином.
– Тебе нравится? – спросила она. – Это я вычитала в журнале «Дамская жизнь»… Цветной мелок очень легко стирается после обеда, и тут же можно писать меню для ужина. Гостям это понравится!
– Но… зачем? – не понял Мышецкий.
– Не всегда же мы будем так жить. Когда-нибудь должны же мы принимать людей из общества…
Мышецкий вяло поднял и опустил длинную кисть руки:
– Навряд ли, милая! Арестантская рота – плохое общество, а мой жандарм и сам не напрашивается ко мне в гости.
72 
