70 
— Наказать?! — рвануло из него самообвинение и остатки зловонной черной жижи. — Да я тебя чуть не изнасиловал!! — проорал он приговор себе.
— Да что за чушь, Дима! — заорала в ответ Маша, отметая все дурацкие приговоры суда. — Если бы ты действительно хотел меня изнасиловать, то тебя никто и ничто не остановило бы! Но ты никогда в жизни не сделал бы этого, сам прекрасно знаешь! Тебе захотелось меня отшлепать! Как тогда, когда я сиганула с камня, а ты на меня орал! Сначала спас, а потом орал! А тут выяснилось, что спасти не успел и наорать не мог! Вот ты и разозлился! Сначала на то, что я тебя не узнала, а еще больше разозлился, когда Юрика увидел! На меня и на себя, за то, что на лету не подхватил, когда я этого урода в свою жизнь пустила!
Он смотрел на нее в упор, чувствуя, как освобождается от всей мути душа, поражаясь, как точно она все поняла, все то, что он сам не осмыслил до конца, позволив черноте руководить его разумом.
И шагнул к ней, пылающей эмоциями, праведным гневом, еще не все сказавшей...
Прижал, рывком ухватив в кулак гриву ее волос.
И поцеловал. Сильно. По-настоящему. До дна!
Этого поцелуя Мария Владимировна Ковальская, тридцатичетырехлетняя профессорша, ждала всю жизнь!
Настоящего поцелуя Дмитрия Победного!
Она обвила его руками и ногами, он подхватил ее, поднял со стола и, уложив в широкую ладонь ее затылок, целовал, целовал...
Первый раз в своей мужской жизни так целовал женщину — всем нутром, сердцем, кровью — честно, открыто, до конца!
И только когда не осталось сил и нечем — ну совсем нечем — стало дышать и барабанило сердце, требуя идти вперед, — оторвался!
Маша запрокинула голову в его ладони, закрыв глаза. Он смотрел, тяжело дышал, сердце ухало призывным набатом. Она открыла ослепшие ошарашенные глаза, посмотрела в золотистый прищур и, чуть не плача над осознанием далекой потери, прошептала:
— Если бы ты так поцеловал меня в мои шестнадцать лет, я убила бы твою Марину, но недала тебе жениться!
— Если бы я тебя поцеловал тогда, — погружаясь в близкое серебряное море, ответил он громко, не шепотом, — я бы не женился даже под конвоем! Поэтому и не поцеловал!
— Дима! Дима! — смотрела на него глазами, наполняющимися слезами непереносимой радости, Маша.
Он притянул ее голову, медленно, не отрываясь от топленого серебра в росе, и снова поцеловал!
Осип Игнатьевич, начальник службы безопасности господина Победного, с засекреченными до конца его жизни и на многие годы после его кончины фактами биографии, обладатель множества знаний, навыков, умений, подробно о которых знала всего пара-тройка человек в этой стране, да и во всем мире, победно потряс над головой руками, сжав кулаки. И, удаляясь от кухни, запел, не произнося ни звука, — губами, мимикой лица, крутя головой в такт песне:
—I love you, baby!! Парапа-па-па-па! I love you, baby, парапа-па-па-па!
Он пританцовывал, выделывая лихие коленца.
— 11оуе уои, ЬаЬу, парапа-па-па-па! — крутил бедрами Осип Игнатьевич, весь отдавшись музыке и танцу, празднуя Машину победу. И Димину победу тоже!
Наконец он остановился, поправил сдвинувшуюся во время танца кобуру под мышкой и деловой, стремительной походкой пошел выполнять непосредственные обязанности — охранять покой Дмитрия Победного: надо разогнать всех подальше, по углам, чтобы не мешали ребяткам!
А Диме с Машей помешать сейчас могло, пожалуй, только обрушение дома, и то большой вопрос!
Они ничего не видели и не слышали вокруг, кроме друг друга.
Потому что невозможно — ну невозможно же! — быть порознь, хоть на полмиллиметра, хотелось скорее, скорее прорасти, перемешаться кровью, кожей, жизнью...
В нем клокотало раскалившейся лавой, ут-робно рычало желание, разрывая все преграды в клочья, рвалось к ней, стремилось добраться до сердца, разума, затопить собою!
Только с ней! Только с его Машкой! Только так!
Они ничего не соображали, стаскивая одежду друг с друга, подвывая от нетерпения — убрать, прижаться телом к телу, кожей к коже, поделиться одной температурой на двоих, вдохнуть, втянуть в себя отравляющий навсегда запах — его, ее! И не до поиска каких бы то ни было удобных, изысканных и правильных горизонталей им было! Да и не могло это иметь значения! И не до слов пустых — они говорили, кричали по-другому и слышали сейчас по-другому!
70 
