35 
Саша протянул через стол меню:
– Что будем заказывать?
– Как дорого, – вздохнула Надя.
– По силосу и по землетрясению, – предложил Руночкин.
– Не за винегретом и не за студнем мы сюда пришли, – возразил Саша.
– Единственное, зачем сюда приходят, – это кофе с ликером «какао-шуа», – объявил Вадим с видом ресторанного завсегдатая.
На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером.
– Мы голодные, – сказал Саша. – Варя, что будешь есть?
– Бефстроганов.
Заказали бутылку водки мальчикам, бутылку портвейна девочкам и всем по бефстроганову.
– Выгоднее заказывать разные блюда, – заметил Вадим.
– А вот и Нина, – вполголоса, как бы про себя проговорила Варя, сидевшая лицом к выходу.
– Забились в самый угол… – оживленно говорила Нина, подходя к столику. – Сашенька, поздравляю, – она поцеловала его, – как только прочитала твою записку, все поняла. Я и не сомневалась. – Она покосилась на Варю. – И ты здесь…
– И я здесь.
– Жалко, Макс не знает, – продолжала Нина, усаживаясь между Вадимом и Руночкиным.
Грянул оркестр… «Ах, лимончики, вы мои лимончики, вы растете у Сони на балкончике…» Официанты быстрее забегали по тесным и низким проходам.
– Сольц – человек, – сказал Руночкин.
– Только ужасно нервный, – добавила Надя.
Жуя бефстроганов, Вадим заметил:
– Саша прошел через горнило страданий. А без страданий…
– Ненавижу страдальцев, – перебил его Саша.
– Перефразировка Прудона. – Вадим продолжал рисоваться перед Надей. – После угнетателей я больше всего ненавижу угнетенных. Но бывают обстоятельства… Например, это…
Он скосил глаза на соседний столик. Рядом с пижонами уже сидела девица с красивым испитым лицом.
– Социальное зло, – сказала Нина.
– А может, патологическое явление, – возразил Вадим.
– Не патология и не социология, обыкновенная проституция, – сказал Саша. – Меня не интересует, почему она этим промышляет, задумываться над ее психологией не желаю. Вот Нина, Варя, Надя – я готов их любить, уважать, почитать. Человек морален, в этом его отличие от скотины. И не в страдании его жизненная функция.
Подпевая оркестру, Варя тихонько затянула:
– «Мы тебя любили, нежную, простую… Всякий был пройтись с тобой не прочь».
– Почему так любят блатные песни? – спросил Вадим. И сам ответил: – Мурка умирает, бедный мальчишка позабыт, позаброшен, и никто не узнает, где могилка его. Человек страдает – вот в чем смысл.
– Не выворачивай кишки, – перебил его Саша.
Вадим надул губы.
– Ну, знаешь, такая нетерпимость.
– Не обижайся, – сказал Саша, – я не хочу тебя обижать. Но для тебя это абстракция, а по мне это проехало. Теперь подсчитаем наши ресурсы, вдруг хватит еще на бутылку.
Денег хватило еще на бутылку мальчикам и на мороженое девочкам.
– Только не торопиться, – предупредил Вадим, – растянем на вечер.
– Варя, тебе завтра в школу, – напомнила Нина.
– Я хочу послушать музыку.
– Не трогай ее, – сказал Саша, – пусть посидит.
Ему хотелось доставить Варе удовольствие. И сам он был счастлив. Дело не в том, что он всем доказал. Он отстоял нечто гораздо более значительное, он защитил веру этих ребят. Больше, чем когда-либо, его мучило теперь сознание незащищенности людей. На его месте Руночкин махнул бы рукой и уехал. Надя Позднякова поплакала бы и тоже уехала. Вадим, попади он в такую историю, тут же бы сломался.
И только Варя не придавала Сашиной истории особого значения. Если бы ее исключили из школы, она бы только радовалась. Она сидит рядом с ним в ресторане, ей кажется прекрасным этот кабак, молодые люди в «чарльстонах», джазисты на эстраде, трубач, надувающий щеки, ударник, самозабвенно жонглирующий палочками. К девице за соседним столом уже приставали двое пьяных, тянули за свой столик, а пижоны трусили, не могли защитить. Девица ругалась, плакала, официант грозился ее вывести.
– Кобелиная охота. – Черные Сашины глаза сузились.
– Не ввязывайся, – предупредил Вадим и тут же отодвинулся, зная, что Сашу удержать нельзя.
Саша встал, сутулясь и поводя плечами, подошел к соседнему столику, мрачно улыбнулся.
– Может быть, отстанем? – Он умел бить и бил крепко.
Две толстые наглые морды, сиреневые рубашки, один в фетровых бурках, другой в широченном клеше, сукины сыны, хамы.
35 
