247 
Объявили оставшимся членам Думы, неуправляемо бродившим по залам. И вот – Комитет существовал.
А Родзянко ушёл в свой кабинет в одиночество, чтобы справиться с бурными мыслями, с новыми раздирающими новостями из города, одуматься и понять. Он пытался снова звонить князю Голицыну и домой, и в Мариинский дворец, – но без успеха, не нашёл его.
Родзянко чувствовал себя королём Лиром, когда всё вокруг терялось, гибло и ревела буря. Он чувствовал себя мощным кораблём, но что-то слабеющим от этих ударов.
Он ходил по кабинету и мысленно разговаривал с неразумным слабым Государем. Он повторял ему слова своих телеграмм и ещё более сильные внушения, убеждая, что не мог поступить иначе, – но что и Государю не остаётся иного, как уступить. Он хотел вообразить ответы Государя, но ответы никак не доносились отчётливо до ушей, они, как всегда, были уклончивы.
Ах, почему, почему Государь ему не ответил на две отчаянных телеграммы?
Вдруг – позвонил телефон. И раздался, даже в телефоне различаемый, мягкий, ласковый голос великого князя Михаила Александровича. Он осведомлял, что уже в городе.
Ах, какое облегчение! Да как же он добрался? Легко?
Довольно просто: из Гатчины поездом, а от Варшавского вокзала на своём прибывшем автомобиле, и проехал по улицам довольно свободно. И теперь на частной квартире ожидает указаний Михаила Владимировича.
Он даже покорно разговаривал, милый великий князь! Он всегда очень прислушивается к Председателю – и это давало надежду сейчас! Государь был недостижимо далёк и глух, но единственный брат его – вот здесь, в мятежном городе, и может быть использован как великий рычаг.
Но - как? План ещё был неясен и самому Председателю. И тем более нельзя разъяснять по телефону: на станции услышат барышни – разнесут. И даже встретиться нельзя им в Думе, потому что многие здесь тянули сами в пропасть, а задача Родзянко – спасти Россию! Надо встретиться, но не здесь, а лучше всего – в Мариинском дворце, в главной резиденции правительства, потому что этот план не может быть решён без правительства, там наконец разыскать и министров, если они не совсем ещё задремали и умерли.
И уговорились с великим князем: встретиться там около восьми часов вечера, это будет через два часа после темноты, к тому времени толпы обычно успокаиваются и расходятся, легче будет проехать.
И никому не сказал Родзянко о встрече, кроме заместителя своего Некрасова да секретаря Думы Дмитрюкова, которых предполагал взять с собой.
Но через полчаса ему принесли, что ходит по думским залам слух, будто великий князь Михаил Александрович сегодня в девять приедет в Таврический дворец и будет провозглашён императором. Тьфу!
А другой упорный слух уже час гулял по Думе: что близ Зимнего дворца стягиваются войска, верные правительству.
О-о-о, дело осложнялось. Конечно, правительство не бездействует. И вот они через несколько часов установят порядок в столице, – а Дума-то! Дума-то! – непозволительно перешла границы.
И – раскаялся. И усумнился во всём сделанном. И вчетверо встревожился Председатель.
А тут – стал снаружи доноситься большой шум, крики, проникающие даже в глубину толстостенного дворца. И прибежали думские приставы доложить, что снаружи подошла отчаянная вооружённая орда, и ни Керенский, ни Чхеидзе не могут её успокоить, а требуют они Председателя Государственной Думы! – иначе сметут сейчас все караулы и ворвутся.
Заколыхалась великанская родзянковская грудь. Это была опасность, но это был и долг – спасение Думы!
Не выйти было нельзя. Уже приближённые думцы подсказывали Родзянко, что всё выходит к толпе Керенский – надо его оттеснить, поставить на место. Народ должен видеть настоящего хозяина Государственной Думы!
Выйти – да. Но что говорить, выйдя? Нельзя произносить мятежных речей, льстить толпе мятежными обещаниями, – но и чем-то надо эту толпу насытить. Ведь это, очевидно, представители восставших частей.
Счастливо сообразя, Родзянко взял черновые бланки посланных телеграмм. Наросла обида: почему же Государь молчит на родзянковский честный призыв? Пожаловаться наконец самому народу, своей России? Прямо сказать о своём ужасном положении, они поймут! Пристав поспешно подал ему пальто, фамильярно-заботливо обмотал ему шею шарфом. Так и пошёл Председатель незастёгнутый, без шапки, с шаром темени едва не лысым, – шагом крупным, озабоченным.
247 
