очень нудно 
447 
Следующие часы пошло веселей. Военно-автомобильные мастерские захватили радио. Толпа от думы полилась к Сухаревой башне и к Спасским казармам, и всё-таки взломала их! В здание думы энтузиасты стаскивали, что может пригодиться для отражения контрреволюции.
И вдруг, уже к полуночи, с Красной площади внезапно раздалось громкое солдатское пение – слова непонятны, или что-то о вещем Олеге, а припев повторялся отрубистый, угрожающий, в несколько сот голосов:
- Так за царя, за родину, за веру
- Мы грянем громкое ура!
А свои-то солдаты, своя охрана – куда-то подевалась за это время. А толпа – не защита, сейчас и разбегутся. А они – вот уже, мимо Иверской, заворачивают к думе, печатают шаг молодой, штыки в воздух один в один!
В думе поднялся переполох. Иные уже убегали. Но и то поздно. Послали им навстречу подполковника запаса Грузинова, перед тем гордо тут объявившегося. Он в волнении вышел на ступеньки:
– Господа? Что вам угодно?
Оказалось – рота из 4-й школы прапорщиков. Пришли «посмотреть, что тут делается».
– Может быть, вы голодны, господа? – уговаривал их Грузинов.
Нет, они хотят посмотреть, что делается. И стали ходить по думе.
А потом – возвращаться в казармы поздно, потребовали себе ночлега!
Челноков придумал поместить их в «Метрополе» – отдать им гостиные и биллиардную.
218
Увы, где-то должна была оборваться утишающая покачка этого переезда. К шести часам вечера во Ржеве неугомонный Алексеев всё же настиг своего патрона тяжёлым известием, зашифрованно переслал послеполуденную телеграмму Беляева, что последние верные войска выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергать разгрому здание, – и распущены.
То есть генерал Хабалов сдался, и в Петрограде больше не осталось верных войск и власти?
Петроград отпал от России…
Но оставалось – Царское Село! Но о Царском Селе не поступало тревожных известий, и генерал Иванов, по расчёту, уже должен был его занять и концентрировать там войска. Там – была семья! Там была – вся жизнь! Туда надо было спешить.
Свита вместо этих получала другие известия. Тут, на вокзале, объявился жандармский генерал, вчера из Петрограда, и рассказывал свите ужасные, даже неправдоподобные вещи: что уже вчера весь петроградский гарнизон был на стороне Государственной Думы и ожидалось объявление нового правительства. Разгромлено Охранное отделение, все полицейские участки, Гостиный Двор, магазины на Сенной, жандармов убивают, офицеров обезоруживают, иных тоже убивают, ротный Павловского батальона покончил самоубийством, повсюду толпы, революционные крики и непочтительное об императрице.
Свита была перебудоражена: что ж это делается? Что-то надо предпринимать! Не пора ли вступить в переговоры с мятежниками? Наконец, крайний час создать ответственное министерство! Да ведь там есть Родзянко, он становится реальным возглавителем, с ним и надо связаться!
Мятеж был настолько всеобщ, что свитским вступил страх за свои семьи и самих себя. Нельзя было терять ни минуты, надо действовать! Но – кто бы это смел подсказать беспечному Государю? Все опасались вызвать у него раздражение или нетерпеливую складку выслушивания.
А вопросов – Государь не задавал никому. Он оставался внешне всё так же совершенно спокоен. (Всегда: чем более встревожен – тем меньше подавал вид и говорил).
Лишь один человек по должности мог и обязан был доложить – министр Двора Фредерикс. Но его давно возил при себе Государь как устаревшее чучело, которое жаль выбросить, чтоб не обидеть. От чрезмерной старости Фредерикс не только ослабел, но проявлял старческое слабоумие: мог принять русского императора за Вильгельма и опозориться перед строем войск.
Ещё приближённым был зять его, дворцовый комендант Воейков, очень практического ума, но ни с кем не близок из свиты, упрямый. Он мог доложить Государю только что сам бы счёл нужным.
Так и стемнело. И обед прошёл в натянутом, деланном разговоре, ни слова о петроградском бунте.
Впрочем, верили в успех генерала Иванова.
И ехали дальше. Царский поезд шёл даже без Собственного конвоя: ото всего конвоя – два ординарца. Да десяток чинов железнодорожного батальона. Мерно покачивался, убаюкивался, тёмно-синий, с царскими вензелями. И ехал в безохранную, безглядную, неведомую темноту.
447 
