очень нудно 
449 
Так вот – пробраться надо черезо всю эту толчею, где радикальные барышни ещё разносили засидевшимся солдатам бутерброды и чай, – и даже с боязнью прислушиваясь к разговорам толпы, пробиться в те немногие последние комнаты левого крыла, в сторону Таврической улицы, где ещё сохранялся дух Думы и были в основном свои, и подышать привычной обстановкой: рассказать о своей поездке в полк, послушать рассказы других. И если удастся, как забытое счастье, – присоединиться к обсуждению каких-нибудь вопросов общего характера.
Тут стекались и не члены Думы, а просто петербургские их друзья, кадетская публика.
Что слышно о движении войск Иванова? Неужели достигнут и будут карать? Да ведь мы и не революционеры, господа! Почему мы и уговариваем солдат вернуться в казармы, почему мы и рады нашедшимся офицерам, – мы именно прекращаем революционную ситуацию и восстанавливаем тот порядок, который нужен для ведения войны.
(Не говорилось совсем вслух, а очень думалось: может быть царь признает их Комитет – и насколько всё сразу легализуется!)
Ко всему этому кризису привели не мы, – привёл безвольный монарх, прогнивший режим.
Боже, как мы при этом режиме жили!
И мы так уже стерпелись со страданиями, которые он нам причинял, что могли жить как будто и счастливо. По видимости.
Но вот настал для них час расплаты.
Ничего, солдаты быстро успокоятся, – зато в армии произойдёт теперь патриотический взрыв, и война закончится победоносно и быстро!
Угнетал и перебивал поток всё приводимых новых арестованных – часто совсем случайных людей, – и всем добровольным конвоирам надо было выражать благодарность и отпускать их, задержанных же перехоранивать по несколько часов, пока минует им опасность, – и всё опять же в этих нескольких оставшихся комнатах.
Наконец появилось публичное заявление за подписью Родзянки: что Думский Комитет до сего времени никаких распоряжений ни о каких арестах не производил (это была правда, вся эпидемия арестов текла мимо него, он только спасал несчастных) – и впредь аресты могут производиться не иначе, как по особому распоряжению Комитета.
Но даже это заявление напечатать – неизвестно где искать типографию, не придётся ли просить Совет рабочих депутатов.
И тем более не имел Комитет мужества призвать население не подчиняться той второй, парализующей власти.
Ужасно обидное положение! – все эти массы притекали в Таврический из симпатий к Государственной Думе – но утилизировать эти симпатии было никак не возможно: массы растеклись по помещениям и только мешали, а вот чужая сила внедрилась и захватывала их. И без этой второй силы кажется уже и не восстановить порядка, не собрать солдат в казармы.
Надо как-то ладить. Как-то взаимно дружественно.
Тут – вернулся Родичев, с какой-то по счёту своей поездки, уже вечерней. За один день узнать было нельзя, как он потерял утреннюю бодрость, и охрип, и постарел, и пенсне спрятал.
Сейчас он был в Семёновском полку. И вернулся сильно расстроенный и изумлённый. По вечернему времени солдаты собрались на его речь в большую казарму в одном белье и валенках. Слушали, хмурились – а «ура» совсем не кричали.
Так и разошлись в белье, как и не слушали его. Первый раз в его жизни речь настолько не произвела никакого действия, где уж там восторга.
А оказалось, ходит у них прокламация: революцию Пятого года украли офицеры, украдут и нынешнюю, если солдаты не дадут им урока.
Кто-то ж где-то эти прокламации печатает, для них типографии не закрыты.
220
Весь сегодняшний день прошёл у Председателя как на пышущем болоте, где он пытался нащупать хоть какие-то твёрдые точки и установить поддерживающие связи.
Лился поток арестованных, от городовых до министров, – и всё в Таврический, как будто это Родзянко руководил арестами, а многие сановники и генералы – прямо к нему в кабинет. И все взбунтовавшиеся войска валили куда? – в Таврический, и кто их приветствовал? – опять же Родзянко. И даже простые солдаты рвались зачем-то в кабинет Председателя. Кто-то занял Петроградское телеграфное агентство – и вот посылали во все провинциальные газеты телеграммы о падении старого правительства, и всё – от именно Временного Комитета. То есть опять Родзянко? И теперь если начнётся следствие – то он допустил кое-что незакономерное?
А между тем Родзянко оставался предельно лоялен и патриотичен – и только так выступал пред войсками. О Государе, правда, он ни слова не говорил, тут создалась какая-то неясность, но он просто трубил во славу родины! (Делая усилия над собой – не замечать этого безобразия, строя, вида и позорного отсутствия офицеров. Призывал к возврату патриотической совести, сознавая, что с такой армией нельзя будет прожить ни дня военного времени).
449 
