Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
339 
А впрочем, как ни докучливы были эти визиты – на них-то и держалась Военная комиссия, в этом-то деятельность её и была?
Вообще – в чём была её деятельность? Надо было как-то объяснить это самим себе и публике – и тем утвердиться.
Сели три полковника генерального штаба за стол – и сочинили такое коммюнике для газет.
… Отыскала путь соединения с народом тех воинских частей, которые тёмные силы пытались направлять на защиту старого режима… Была военным штабом революции… (В полном согласии с Исполнительным Комитетом, добавьте! А то получится вообще: не они, а мы?… Самонадеянно.)… Теперь же, до созыва Учредительного Собрания (всё в России сейчас существовало, действовало, делалось только до этого созыва, а после созыва всё должно сказочно обновиться)… не принимая участия в борьбе партий… но в единении с Советом Рабочих Депутатов… и в контакте с Временным Правительством… Каждый воинский чин может получать здесь разъяснения по вопросам общего характера… (А уж как надоели!)
Чёрт, какая мерзкая писанина! И – этим заниматься? Военную комиссию пока подкрепили, ничего не скажешь, – но тоска, но тоска, до ломоты в рёбрах.
Во что превратилась революция!
Половцов выходил и, отменяясь своею кавказской формой с газырями и страшной папахой, с брезгливостью похаживал по огрязнённым коридорам Таврического, униженным залам его, то встречая морды из Исполнительного Комитета, то революционный канцелярский аппарат из их жён и родственников, то, иногда, растяпистым мешком трусящего Родзянку, превратившегося в посмешище и ничто, или робких бывших депутатов этой гордой Думы, теперь переодевшихся попроще и жмущихся неслышно по задним комнатам в своих мертвецких заседаниях. В министерском павильоне ещё додерживали каких-то арестованных, уже 5-й сорт.
Деловая мысль могла быть одна только такая: переходить в штаб Военного округа. Это была прямая и настоящая военная служба. Там были все возможности стать в центре действий. Но кем бы туда перескочить? Пока бы всего естественней – адъютантом Корнилова. Однако невозможно предложить себя самого.
Половцов придумал – и уговорил двух офицеров порекомендовать его Корнилову по цепочке знакомых.
А каждый день после полудня нагнеталась во дворец и в Белый зал заседаний какая-нибудь солдатская или рабочая публика, и полный вечер кричала, выла, рыдала, курила под купол и набрасывала окурков. То притащили позавчера ещё и несчастных офицеров из Совета офицерских депутатов, и даже иностранных посадили в ложу, и заставили выслушивать солдатских ораторов, и пункт за пунктом одобрять «декларацию прав солдата», – как солдат будет членом любой партии, и ходить в штатском, – и вытягивали офицеров благодарить солдат за произведенную революцию и целоваться с ними на помосте.
Половцов иногда захаживал туда, послушивал: какое же мерзавство! И неужели вот это и есть революция? И неужели вот это для неё он покинул свой пост, свою часть, свою честь – а дальше?
Дальше – нога обрывалась. Если не удастся уцепиться за Корнилова… – да что же Гучков, чёрт его раздери, где ж его экстраординарная переписка, неужели уплыла? Именно близ Гучкова в смутное время генеральских перетасовок можно и выскочить в генералы!
И, всё не вызываемый в довмин, Половцов решил туда сегодня ехать.
Но явился Ободовский – и отзывая полковников по одному, объявлял, что просит их сегодня задержаться тут до позднего вечера, а он повезёт их к одному влиятельному лицу, для того чтобы осветить тому некоторые военные вопросы.
– Моё сердце, Пётр Акимович, лопнет от любопытства до вечера, я не доживу! Скажите мне хоть шёпотом – к кому именно?
И Ободовский тихо:
– К Керенскому.
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо! Фью-фью-фью-ю-ю-ю! Гениально-комбинаторная голова Половцова сразу допоняла и домыслила всё остальное: Керенский готовится стать военным министром!
Хо!-хо!-хо!-хо!-хо!-хо! Надо ему понравиться.
Будущее несколько переориентировалось.
– А Александр Иванович знает?… И не возражает??…
Ну, так тогда это и беспроигрышно!
614
В минской газете прочитал Саня манифест «К народам всего мира». Нет, войны уже не будет. Прокликав такие слова, вряд ли можно воевать. Читали ведь и солдаты.
Это звучало, действительно, фантастически и патетически: через железные фронты, или, как там писали, – через горы братских трупов, через реки невинной крови и слёз, через дымящиеся развалины городов и деревень, – вдруг звучал какой-то новый, не государственный, голос, – от рабочих к рабочим других стран, от солдат – к солдатам чужих армий, – и могла ли после этого голоса по-прежнему продолжаться война?
339 
