292 
Ну, кажется, здесь ещё всё в порядке. Может быть, столичное безобразие в той форме сюда и не докатит. Да не должно бы!
А Киев – узел дорог не только для Юго-Западного, но и для Румынского. Если и Киев тронется, снабженье прервётся, – а немцы тут и ударят?
Около университета кипело большое сгущение, разлившееся на мостовую. Избежать его Воротынцев отклонился наискось через сквер.
А на богатом Бибиковском бульваре, на его огромных доходных домах, уже висело несколько обширных красных флагов. Будто этим богатым владельцам страстней всего и нужна была революция. Тут – ещё больше было гуляющей публики, да не простонародной, а городской образованной, и забивала весь бульвар, и на тротуарах не помещалась.
Ну что ж, «свобода» – всем дорогое слово. Повеселятся – успокоются? Схлынет?
На перекрестке Бибиковского и Крещатика на опустевшем месте городового – с важностью стояли два студента, пытаясь направлять движение.
А трамваи шли своим чередом.
А с платформы грузовика кричали речь толпе.
Раньше, отметил Воротынцев, что шествий нет, – но на Крещатике увидел первое, из молодых людей, несли развёрнутое красное полотнище с надписью о демократической республике. Пели и кричали.
И так запросто это несли, как нечто решённое, всем ясное. Кем же это уже решено, что «демократическая республика»? Разве это на улице решать?
И что за состояние, правда? Прежние власти – исчезли. Появились какие-то комитеты. А царь молчит.
Как будто шар его державы шатается на одной точке пика горы.
Ну, правительство новое – допустим, факт. Но в конце концов, что ж? – Гучков. Шингарёв. Дай Милюков. Государственные мужи, не из беззаветности.
На тротуарах Крещатика толпа была как тиски, иногда в ней нельзя было самовольно передвигаться, а только течь вместе с нею. На улицы вывалили – как будто все жители, и текли без цели, с восклицаниями, окликаниями, поздравлениями. Конечно, любопытства было больше всего. Но у чистой публики – и радость. А мещанки из-под платков смотрели настороженно.
Подумал, что ведь Киев последние годы – самая верноподданная из трёх столиц, отсюда и все депутаты были правые, перед войной здесь проявлялся и самый массовый монархизм. И неужели же все текущие сейчас по улицам – так довольны? Но не видно мрачных лиц. Сколько может быть тут сейчас врагов переворота – но быстро установилось, что недовольства выражать нельзя. Сила толпы! Всё окинулось в один день, и нельзя крикнуть против. Затаясь, притворясь, – идут среди радостных восклицаний.
Но чего, к счастью, так и не видно было – позорных, разболтанных военных шествий с красными флагами.
С обалделыми воплями и размахиванием рук в извозчике пронеслись два студента, гимназист и две девчёнки, с красными повязками. На студентах были неуклюже и повидней подцеплены револьверы, на гимназисте шашка.
А другие молодые валили по мостовой в обнимку, как на гуляньи, и пели – но не любовные песни, а вот эти, восстанческие.
Да, в Киеве мягче, но как будто и продолжался всё тот же длинный мучительный московский день. Революция начинала чудиться уже привычно-бесконечной, всё это он видел, видел, видел.
В одном месте его затёрло и остановило на четверть минуты у ступенек газетной редакции, а на ступеньках стояло двое интеллигентов – один со сбоченной шляпой, кашне кое-как, другой выскочил наружу неодетый, а вид газетной крысы, очки на конце носа. И говорил тому негромко:
– У нас в редакции точные сведения, что вчера отрёкся! Но почему-то агентских сообщений нет.
А уже открылась возможность пройти, Воротынцев продвинулся – раньше, чем понял, что его обожгло, – но и не обернуться, не спросить, невежливо подслушанный разговор. Миновал.
А – ни о ком другом это не могло быть: отрёкся.
Отрёкся??!
Последняя загадка кончалась. Случайная фраза, ничем не доказана – а поразила верностью: да! И не может быть иначе! А что ж он застрял и молчит – во Пскове?
Ай-я-я-я-яй!
Отрёкся? Ну, доигрался.
Да разве он – мог бороться?…
При войсках! – и отрёкся?
Но – как же не подумал об Армии? О войне, которую сам же, сам же вёл так упорно, безоглядно? И вдруг…
А при Алексее – будет совсем шатко. У кого всё в руках? Где эти руки?
Утекали события – как эта толпа, – и не остановишь, и участвовать не дотянешься. Мерзкое, жалкое собственное бездействие. Бессмысленно и бессильно был Воротынцев затолкан и не знал, что делать.
292 
