Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
295 
А с началом этой войны, тоже как все, принял её патриотически, а в прошлом году, как старый офицер запаса, добровольно пошёл командовать батальоном ополченцев. На фронте он был и по сегодня, а Коля жил на Фурштадтской с мачехой – энергичной, значительно моложе отца. Она в молодости была без пяти минут эсерка, чуть-чуть не вступила в партию, очень им сочувствовала. От замужества погрузилась в комфортабельную состоятельную жизнь, но старые симпатии, оказывается, не вовсе забыла – и в эти революционные дни они всплеснулись в ней, она захлёбываясь следила за событиями.
Да во всём взрослом обществе вокруг так было: очарование от революции, всеобщий энтузиазм, светлые лица друг ко другу и будто какое-то святое зерно проросло во всех. Кажется: юным бы сердцам – и тем более разорваться от восторга?
Но нет. Коля, как и другие некоторые мальчики в их классе, сразу воспринял революцию как грязный бунт – от первых же уличных сцен.
И между мачехой и сыном все эти дни шли споры. Она, прикладывая ладони к рыжеватым височным кудрям, отзывалась только восторженно, просто боялась верить, что такое счастливое освобождение наконец посетило Россию. А Коля упорно отвечал, что – разбой и воровство. (В их квартиру с обыском не пришли, так что доказательства остались за рамками.) Последние же дни их споры были вокруг царя: нужен ли России царь, может ли она без него? Мачеха просто взвивалась: откуда за нашими школьными партами появились такие консерваторы? Она считала монархию – средневековьем, а для народа, который прозрел, нужна парламентская республика, как во Франции. Она говорила: мы, наша революция, наша победа!
Отношения между мачехой и сыном были поставлены так, что она ему никогда ничего не приказывала, лишь предлагала, хочет ли он исполнить. Так и теперь она сказала:
– Не сходишь ли, Коля, к Сабуровым? У них организовали столовую для солдат. Я наготовила тоже туда для них, захвати в две руки, отнеси?
Коля дружил с молодёжью Сабуровых и отправился охотно.
В знакомом мраморном вестибюле их особняка он уже увидел на белом полу и на ковриках расшлёпы и комки грязи, которые, видно, не успевали убирать. Все вешалки гардеробной были увешаны солдатскими шинелями. А в большом зале солдаты, человек более тридцати, сидели вокруг огромного стола, раздвинутого на самую большую торжественность и заставленного многими блюдами и тарелками, дорогой посуды, а в них наложено самое изысканное, икра, сёмга, лучшие колбасы, не говоря уже о кулебяках, пирожках и салате. Бритоголовые солдаты в гимнастёрках, было даже жарко в зале, сидели и много ели, больше молча, но с любопытством на всё озираясь. Шморгали носами и обтирались кулаками. А молодые Сабуровы и гимназистки, курсистки и студенты дружеских семей подносили, услуживали, накладывали, бежали на кухню за сменой – и были веселы, громки, в большом оживлении от своей деятельности.
Отнёс и Коля мачехины дары на кухню, вернулся. Кажется, надо было радоваться, что их непросвещённые обиженные младшие братья сидят по-человечески, почётно, в хорошей обстановке и едят вкусную пищу. Но ему показалось это всё очень фальшиво, – эта чрезмерная щедрость и даже изысканность стола, кормление в самом лучшем зале, украшенном бронзою, фарфором, лакированной мебелью, и подтайки грязи под сапогами, и нашлёпы на белую скатерть, и громкая отрыжка солдат, и совсем не добрые их взгляды вокруг – и щебечущая, переклончивая услужливость к ним милых барышень, и само оживление молодёжи какое-то замороченное. И даже когда солдаты, один, другой, захотели тут же и курить махорку – их пригласили не вставать и подносили мраморные пепельницы под их газетные самокрутки, с красными обломками раскалённой махорки, падающими на ковёр или на скатерть.
Коля почти бездействовал. Его оскорбила эта сцена и казалась ужасной, унизительной – да и бессмысленной, потому что таким манером невозможно накормить всех солдат и все дни. И почему именно этих – запасников, призванных к концу войны, многие и пороху не нюхали до сих пор, – когда его 55-летний отец пошёл воевать добровольно и старший кузен, тенишевец, не стал уклоняться от призыва для продолжения образования, но тоже пошёл добровольно.
Фальшивое было – мучительно.
Зато среди барышень он увидел одну незнакомую, старше его, возраста курсистки, а ростом меньше, темноволосую, с загадочными глазами, от которых оторваться было нельзя, – Коля в неё и вперился с безнадёжностью младшего, не спускал глаз. Она тоже подавала, но не много, и медленно, с грацией нехоти, и почти без улыбки, как играла навязанную роль. Звали её Ликоня.
295 
