400 
А если – неодинокое?…
Только отсюда, оказывается, он мог исследить и найти. Только здесь, где это розовело на восходе, – могло разгореться и жаром. Так он был устроен.
У него не было ни невесты, ни ждущей любимой. Но сразу несколько нежных и острых воспоминаний он вёз в груди, и они распухали в ворох надежд. Ни одно из них не было подкреплено свежею перепиской, но мнилось – все эти девицы на прежних местах, и каждая готова продолжать с ним оттуда, где они остановились.
И так поехал он трамваем за Крепостной переулок в Нахичевань к Ларе – а она, оказалось, уехала со всею семьёй. И с большой надеждой он искал на Тургеневской Тому – и застал её помолвленной. И ещё одно застарелое нежное знакомство – Нюша Кочармина – повлекло его ранним утренним местным поездом в соседний Новочеркасск. Но Нюша и вовсе оказалась замужем, и Ярик, конечно, не пошёл по новому адресу. А познакомился с братом её Виталием, кончающим гимназию, а на будущий год хочет в Ростов в университет. Такой светлый умный юноша, звал его заходить к Харитоновым, когда будет в Ростове.
Никого не нашёл! Но все уличные углы, впадины, тупички, скамьи под акациями, сейчас голыми, мреяли Ярославу, что помнят, остались верны, благодарят за возврат.
А на улицах уже продавали для кого-то букетики фиалок и подснежников. И такие свежие, цветущие, уже в весеннем опоминаньи мелькали лица девушек, прелестные как нигде.
Необъяснимо, но почему-то он должен был искать только на следах своей юности.
А свою родную гимназию? Пошёл туда.
Какое волнение! – лестница будто стала уже и короче, чем была в детстве. И тот же самый сивый цербер Лука Семёнович с шишкою на лбу, старый унтер, в восемьдесят лет как из железа, хватку его руки помнил и Ярик, и всякий, кому досталось. Около учительской дождался перемены – и любимого словесника Юлия Константиновича, – с годами ярче всех он задержался в памяти: как разбирал и открывал им в русской литературе, что не видно по поверхности, как ярко говорил о человеческой свободе. Теперь он узнал Ярика не сразу, а лишь после того как назвал фамилию. Изменился же и он! – поседел и лицо нездоровое. Постояли минут пять у окна в коридоре. Узнав, что Ярик в отпуску с фронта, спросил, как там настроение. Ярик ответил, что бодрое, готовимся к весеннему наступлению, прекрасно снабжены, уверены в победе. Юлий Константинович только усмехнулся: «При нынешнем положении на верхах трудно рассчитывать на победу.» И с такой неприятной усмешкой, и так оскорбительно Ярику пришлось: ну откуда он знает? и как он может судить о фронте? Звонок – и попрощались. Не такой встречи ждал, обидный осадок.
И ещё один случай днём на Садовой поразил Ярика. Солдат при костыле с двумя георгиевскими крестами и с медалями на шинели, народ перед ним расступался. Вдруг он подошёл к вышедшей из магазина даме и, козыряя, что-то сказал. И дама быстро достала из ридикюля и дала ему ассигнацию. Ярик остановился, поражённый: раненый георгиевский кавалер просит милостыню? Невиданно! Но тут же к солдату подступил штатский и, взяв его под руку, стал тянуть прочь, что-то говоря. Солдат упирался. Стали останавливаться прохожие, раздались голоса: «Куда ты его тянешь?… Герой! Он кровь за нас проливал!» Закричала другая дама, что от фараонов житья не стало. Штатский, видимо полицейский агент, кричал, что это вовсе не солдат, а мазурик переодетый, «мы его знаем! он и не хромой!». Полнолицый бритый господин в богатой шубе и шапке: «Кто это мы?», – и требовал, чтобы агент показал удостоверение. Тот просил не вмешиваться, а пусть покажет свою увольнительную этот самозванец. У края тротуара стояла баба с деревянной лопатой, сказала Ярику: «Моего сыночка убили, а эта сволота понаехала, зарабатывает, жалобит людей.» Но толпа густела, кричали в несколько голосов, и все на агента. Ярик шагнул вступить, но тут агент достал турчок и резко засвистел. И с угла сюда заспешил рослый городовой. Агент сорвал колодку с крестами с шинели жулика. Хорошо одетая толпа стала расходиться и слышалось: «Опричники!»
Мало того, что спекуляция жулика, но эта нескрываемая ненависть к полиции поразила Ярика.
Он мало прожил в Ростове – а уже впечатлений! Не поверил бы на фронте, что тут так густо, быстро наберётся.
А между тем мама, не признавая, не ощущая, что он командир роты, – целиком хотела захватить в дом своего неразумного упрямого мальчика, со страхом щупала рубцы его ранений у плеча и в ноге, властно хотела иметь его подле себя и даже лучше бы после десяти вечера уже дома, чтоб не волноваться. С уважением слушали домашние, и Дмитрий Иваныч, рассказы о фронте, притихла и Лялька пятилетняя, а Ярик не полно им открывал, чтоб не пугать маму. Да разве вмещался тот его мир, те два с половиной года – в эту неизменённую квартиру?
400 
