очень нудно 
275 
(…голова кружится.
Надо держаться. Вон и Иегуда – весь белый, даже борода словно побледнела… поседела борода, инеем взялась.
Надо.
Держаться.
Иначе они не поймут… иначе мы не поймем.
Рав Элиша, ехидный Чужой, запертый в немощном теле! – помнишь, ты спрашивал меня? Ты спрашивал: могу ли я поменять их местами, свои реальности, внешнюю и внутреннюю, могу ли я вывернуться наизнанку, насквозь – и освободиться полностью?
Ты знаешь, сейчас мне кажется, что – да.
Могу.
Ведь «снаружи» и «внутри», в сущности, одно и то же…)
– …побудь еще!.. Кричит Малах, бьется, исходит светом, как припадочный – слюной. А выйти без разрешения не может. Страшна для него темница плотская. И не идти в мир не мог, если Рубежи велели Существу Служения: «Иди!» – и остаться в мире боится.
– Чего? – истово выдохнул сотник Логин в повисшей тишине. В гулкой тишине, морозной, зябкой, несмотря на жаркое лето вокруг. – Чего боится-то?!
Непонятно было: пустили, значит, ангела с крылышками, вроде как в хату переночевать, а теперь по доброй воле отпускать не желают. Точно галера турецкая: забрался поплавать и остался – в кандалах да на веслах. Так ведь и с галеры удрать иной раз получается… А тут не галера – человек. Помрет своей смертью, и гулять ангелу по новой в поднебесье… то бишь в Рубеже ихнем.
– Ты это… ты, значит…
Хотел сотник сказать: «Ты, христопродавец, кончай москаля лепить! начал говорить – договаривай!»
Хотел, да не вышло.
Заледенел язык.
А старый, очень старый человек все смотрит, и все на него, на Логина Загаржецкого; и все понимает – и сказанное, и проглоченное.
Нет обиды во взгляде его.
Живой взгляд, блестящий, молодой.
Хитрый.
– А смерти человека-темницы и боится он, Малах Рубежный. После смерти ему ведь в гниющей плоти еще двенадцать месяцев по закону обретаться, до выхода на свободу. Не выйдет ли Ангел – безумцем? свет – тьмой?
Прикусил сотник Логин язычок.
До крови.
Только и показалось: не стало никого по лавкам. С ним одним старик разговаривает, с глазу на глаз.
Из сердца – в сердце.
– Однако смерть телесная не самый страх – самый, он пострашнее будет. Горит свет чужой в сосуде плотском, корчится запертый Малах в человеке – а человек-то его уже потихонечку переваривает душой своей, травит кислотой людских помыслов… Ведь души людские, согласно книге «Зогар», чином выше ангельских уровней созданы. Оттого и не захотели ангелы первому Адаму кланяться; оттого и служат, не любя. Год пройдет, два, третий настанет – забудет Малах-узник себя самого. И не вспомнит.
Старик помолчал.
Губами пожевал.
(…Рав Элиша! Еще!
Я сам ведь не смогу… не объясню!
Еще!..)
– Был человек, был в нем ангел по договору. А останется навеки: человек-клятвопреступник с лишним, краденым светом внутри. Жить будет – долго. Ворожить – сильно. Из тела в вещь, из вещи в тело, если потребуется, шастать станет, верхом на пламени Малаха-беспамятного. Отец под старость омолодится, сына в расход, да сам сыном и назовется! поживет еще чуток – пока внук не вырастет. А глупцы талдычат в один голос: бесы… одержимые…
Тут Логин старика вроде как слышать перестал.
И видеть перестал. О своем задумался. Не то сон во сне случился, не то еще какая мара навеялась. Грезится Логину, как он по новой в самое пекло собирается, за Яринкой-ясочкой. Да только подходит к нему уже не Рудый Панько, не Юдка Душегубец со своей пропозицией – ангел небесный является. Серафим о шести крыльях. Ну пусть не небесный, пусть Рубежный – о том ли речь? Является, значит, и глаголет нежным гласом: «Пусти меня, друг-Логин, до себя в утробу! Я через тело твое черкасское дельце малое обстряпаю! – да и тебя, родной, не забуду! отслужу!»
В затылке Логин даже почесал. Эй, сотник, согласился бы? – Ясное дело, аж плясать бы пошел. Не ведьмач, не жид – ангел! Ну, ударили по рукам. Угоду подписали. Кровью? – А пускай и кровью, не жалко, много ее в жилах!
Что дальше?
А дальше выходит: на Рубеже этих, Малахов-сторожей, уже не в шабли! – сами они встречают-пропускают, да хлебом-солью, да с поклоном! Скатертью дорожка, люди добрые! Чортяка от сотника Логина-ангела шарахается, ведьму Сало смертный озноб дерет… А при штурме, при штурме-то! Гуляй, черкас! Руби сплеча, секи наотмашь полки вражьи! Ангельское полымя в душе жаром пышет, силушки на десятерых, шабля сотника не берет, стрела мимо свистит!
Тошно вдруг отчего-то стало. Вроде как супротив детишек малых по пьяни вышел. Ты им чего душе возжелается! Хоть стусана, хоть пряник, хоть в мешок и в болото! А они тебе – разве что уши от крика ихнего позакладывает.
275 
