77 
— И это все, на что ты способен? — язвительно воскликнула она. — Плакать? Я тебя прошу освободить себя, освободить меня, а ты стоишь тут как упрямый школьник? Я хотела мужчину, любовника, а ты не даешь мне ничего! Я прошу у тебя крови, а ты мне даешь воду!
— М… мм… — Я чуть было не сказал «мама». Спутанная проволока во рту превратилась в сломанную арфу, эолову пещеру боли и смятения. Левая сторона лица конвульсивно задергалась, веко билось, как бабочка, пойманная в ловушку измученной плоти.
Ее презрение было невыносимо. Я закричал со всей любовью и ненавистью своего разрывающегося сердца. Что за слова были в этом крике — если это были слова, — я не знаю.
Но это было обещание. Она смягчилась и поцеловала меня. Я есмь сущий.
42
Увидев, как он вышел из комнаты Марты и, спотыкаясь, побрел вниз по лестнице, я поняла, что наше время настало. Он утратил хрупкий контроль, ледяную, презрительную маску своей респектабельности, а то, что осталось, не имело черт, не умело притворяться — лишь тупой крик измученной плоти и бесконечного желания. Черный слякотный ветер унес его прочь, как тонущего ребенка. В его огромных удивленных глазах я на миг разглядела то невинное существо, которым он был когда-то… Больше я его не видела. Во всяком случае, в том смысле, который вы вкладываете в это слово.
Рассвет в то утро не наступил, зато в семь утра из чьей-то чужой постели появился мутноглазый Моз и заявил, что должен немедленно со мной поговорить. Он без стука вошел в комнату. Волосы свисали на глаза, рот перекошен. Он выглядел усталым и раздраженным, и я догадалась, что у него болит голова: он с порога направился к графину с бренди и щедро плеснул себе в бокал.
— В чем дело, Моз? — беспечно спросила я. — Выглядишь ужасно. Стоит поберечь себя, дорогой мой.
Моз осушил бокал и скривился.
— Уж тебе-то об этом все известно, а, дражайшая Фанни? — парировал он. — Бог его знает, что эта сука мне вчера вечером подмешала в бренди, но голова просто раскалывается. И ей еще хватило наглости взять с меня четыре гинеи!
— Вчера вечером тебе казалось, что она очаровательна, — мягко напомнила я.
— Ну, это было вчера. Сегодня утром она выглядела лет на сорок, не меньше.
— Неблагодарный! Выпей-ка кофе. — Я улыбнулась и взяла кофейник. — Все женщины — притворщицы, ты же знаешь.
— Вы все ведьмы, — фыркнул он, потянувшись за чашкой. — А ты, Фанни, еще похлеще остальных будешь. Так что испытывай свои чары на ком-нибудь другом — я сегодня что-то не в настроении. — Он пил с полминуты в гнетущей тишине, потом резко встал и с такой силой опустил чашку на стол, что я удивилась, как она не треснула. — Ладно, что за игру ты ведешь? — обиженно спросил он. — Я устал ждать, устал отбиваться от кредиторов, а ведь я уже мог бы получить деньжат. Когда вы с Эффи перестанете водить всех за нос и займетесь делом?
— Присядь, Моз, — любезно сказала я.
— Не хочу! — раздраженно рявкнул он. — Ты, верно, думаешь, я такой же полоумный, как она. Я хочу услышать ответ. Иначе, нравится тебе это или нет, я все сделаю сам, а вы с Эффи не получите ни гроша из денег Честера. Понятно?
Я вздохнула.
— Вижу, придется тебе рассказать, — произнесла я.
43
Вы должны понять: я был в бешенстве. Я ничего не имел против них — по крайней мере, тогда — я ждал, как мы и договорились с Фанни, и не задавал никаких вопросов. Но время шло, и меня снова навестил один из основных кредиторов. Что же до Эффи, я с ней не разговаривал уже несколько недель. Я видел ее, лишь когда она приходила на Крук-стрит, бледная и апатичная, с пустым полоумным взором любительницы опиума, в которую она и превратилась. И хотя я с некоторым презрением относился к ее слабости, меня иногда пронзало горькое сожаление о том прекрасном, полном страсти создании, которым она некогда была. Она написала мне с дюжину писем — отчаянных, горячих и путаных; ее красивый наклонный почерк прерывался невнятными каракулями, которые я едва мог разобрать. Она не осмеливалась встречаться со мной. За день до того, как я наконец все выяснил с Фанни, я получил последнее письмо, оно было короче остальных — страница, вырванная из школьной тетради, без подписи и даты. Почерк корявый, как у ребенка, записка начиналась моим именем, выведенным трехдюймовыми буквами:
Моз
Боже любовь моя любовь моя любовь моя. Кажется, столько времени прошло. Я была больна? Ты можешь вспомнить? Кажется, я спала, проспала всю жизнь… и мне так много всего снилось. Мне снилось, что я мертва, что Генри Честер убил меня и оставил на чердаке с кучей заводных игрушек. Он говорит, я сумасшедшая… но глаза у него словно пещеры. Иногда я слышу его ночью, когда все спят. Я слышу, как он говорит. Моз? Ты тоже ее любишь? Ты поэтому со мной не видишься? Ее все любят. Иногда я думаю, что могла бы умереть от любви к ней… отдать ей свою жизнь, бедную, несчастную жизнь… если бы не ты. Ты моя жизнь. Ты следуешь за мной сумрачными коридорами моей спящей памяти — я слышу твой смех. Твоя рука на моих волосах. Я сплю сотню лет. Пыль осела на моих веках. Я старею. Ей все равно. Она меня подождет. А ты? Иногда я смотрю на свое лицо в зеркале и думаю, ждет ли она там. Моз, прерви мой сон.
77 
