20 
— Как вам повезло, у вас есть счастливые воспоминания. По крайней мере их у вас никто не сможет отнять.
— Их — да.
Отняли почти все остальное. Но действительно, эти шесть золотых лет остались неиссякаемым источником света. Их блеск не причиняет ему боли своим контрастом. Скорее, он с благодарностью принимает исходящее от них тепло даже сейчас, как будто он ткал более тусклую материю своей жизни вокруг этого дорогого воспоминания, образуя темное яйцо, содержащее в своей сердцевине сверкающий сюрприз — драгоценность, изготовленную Фаберже.
— Что же произошло потом, когда вам исполнилось шесть лет?
— Произошла революция. Мои родители бежали в Ригу вместе со мной и сестрой.
— И вы все бросили?
— Все, кроме нескольких драгоценностей. Но они стоили кучу денег. Мы не бедствовали в Риге, во всяком случае в первое время.
Воспоминания тех лет немного померкли. Взрослые о чем-то обеспокоенно перешептывались и замолкали, когда приближались дети. Большеглазый, сбитый с толку ребенок вглядывался в серое море.
— Вы, должно быть, страшно ненавидите тех людей, которые выгнали вас?
— Думаю, мы могли бы остаться, хотя это было бы трудно. Нет, я не испытываю к ним ненависти. Все было так ужасно прежде. Одни люди такие богатые, а другие — совершенно бедные. Полагаю, это должно было случиться.
И действительно, он не испытывал ненависти. В гибели его счастливого мира заключалась какая-то всеобъемлющая справедливость. Но все же что-то было нарушено или, возможно, просто невыразимо печально. Он так любил свою страну!
— А где находится Рига?
— В Латвии. На Балтийском море.
— И долго вы там оставались?
— Пока мне не исполнилось двенадцать. Отец боялся, что Советы аннексируют Латвию. Так в конце концов и произошло, но мы к тому времени уже уехали. Мы перебрались в Прагу.
— В Прагу? В Чехословакию? Тогда вы обеднели?
— Да, тогда мы обеднели. Отец получил какую-то канцелярскую работу в юридической конторе, которая знала нашу семью. Мать давала уроки русского языка. Когда я подрос, тоже стал давать уроки русского языка и поступил в Пражский университет.
Запертые в Праге. Она всегда казалась ему ловушкой, красивой зловещей клеткой. Огромные тяжелые здания переходили в громады башен, спускаясь к запертой реке. Они снимали квартиру на узкой улочке, ниже Страхова монастыря. Семья отчаянно мерзла зимой и слушала колокола. Колокола, колокола на холоде.
— Значит, вы университетский человек?
— Да, меня, пожалуй, можно назвать университетским человеком. Но это было так давно.
— Вам удавалось заработать достаточно денег?
— Да, вполне. Но отец умер, когда мне было около двадцати, и жить стало труднее. Мы все работали. Сестра шила одежду. Конечно, в Праге было много русских. Все помогали друг другу. Мы принесли с собой Россию. Она все еще оставалась с нами. Но это было печальное время.
Гроб отца наклоняется, когда его несут вверх по крутой улице. Она слишком узка для катафалка. Мать и сестра спотыкаются и плачут, но его глаза сухи, он закалил себя и не подпускает боль. Катафалк трясет на булыжниках. Колокола.
— Что же случилось потом?
— Потом пришел Гитлер. Он прервал мои занятия.
— Гитлер. О да. Я забыла. Вам удалось снова бежать?
— Мы пытались, но наши документы оказались не в порядке. Нас задержали на границе. Мать и сестру отправили назад в Прагу, а меня послали работать на фабрику. Впоследствии меня перевели в трудовой лагерь.
— Наверное, это было ужасно? Долго ли вы там пробыли?
— Я пробыл там до конца войны. Это было мерзко, но другим пришлось еще хуже. Я работал на полях, там не голодали.
— Бедный вы, бедный.
— Послушайте, я уже несколько дней зову вас Пэтти. Не могли бы и вы называть меня Юджин?
Он, конечно, произнес свое имя по-английски. То, что англичане неправильно произносят его имя и фамилию, долго огорчало его. Прекрасные русские звуки оказались им недоступны. Теперь он почти испытывал какое-то мрачное удовольствие в вынужденном инкогнито.
— Да, хорошо, попытаюсь. Я никогда не знала никого с таким именем.
— Юджин.
— Юджин. Спасибо. Что произошло с вашей матерью и сестрой?
— Мать скоро умерла от паралича. Я ее никогда больше не видел с тех пор, как мы расстались на границе, правда, я получил несколько писем. А сестра… я не знаю… она просто… пропала…
20 
