очень нудно 
73 
До вечера Леонид успел испробовать разные дела, втайне наслаждаясь любой, казалось бы, самой простой работой: и обстругиванием досок, и забиванием кольев, и рытьем земли. Он радовался усталости во всем своем теле, помня, что именно такую усталость испытывал когда-то в деревне, он радовался мысли, что делает очень нужные дела, и с каждой минутой росла его гордая вера в то, что он со своими сильными руками совершенно необходим для, этой безбрежной и диковатой степи…
Именно нетерпеливое стремление переделать как можно больше дел и заставило Леонида заговорить с Анькой Ракитиной, которую он случайно встретил у пруда. Оглянувшись по сторонам, Леонид не без смущения сказал:
— Слушай, Анька, можно тебя на минутку? У Аньки испуганно округлились темно-карие, неспокойно зовущие глаза, но она тут же справилась с собой'и, поведя плечом, с многозначительной улыбочкой пропела:
— Това-арищ бригадир, пожа-алуйста! Хоть на весь вечер! С нашим удовольствием!
Леонид поторопился сбить игривость гулены: — Дело у меня.
— Все дела и дела? Даже ночью? — удивляясь и откровенно заигрывая, заговорила Анька. — Да ты инфаркт схватишь на этой целине! — И она, захохотав, прикрыла ладошкой ярко раскрашенный рот.
— Пройдемся? — кивнув головой, хмуро предложил Леонид.
Это вконец ошарашило Аньку.
— В степь? — спросила она тихонько.
— Можно и в степь… Недалече…
— Леня, золотце, да хоть на край света!
— Незачем так далеко, — пробурчал. Леонид. Ему не по себе было идти вслед за Анькой в сторону от стана, в густые вечерние сумерки, плывущие над степью. Он долго шел молча, боясь оглянуться и готовый провалиться сквозь землю. К своей беде, он не знал, как начать разговор: такие, как Анька, во всем неожиданны.
Тем временем Анька по природному легкомыслию совсем осмелела и дала полную волю своей беспокойной, грешной натуре. Она шла особой игривой походкой, то изнеженно выгибая стройный стан и точно напоказ выставляя высокую грудь под цветистым шелком, то внезапно повертываясь на одном месте, то приплясывая и проводя косыночкой над сухими травами: она была беспредельно уверена в неотразимости своей ветреной красоты. Леонид готов был схватить и убить Аньку за то, что она нарочно на виду у всей бригады разыгрывает перед ним любовь, но в то же время он не мог, к своему изумлению, не любоваться ее игрой, движениями ее ловкой и гибкой фигуры. «Ну и сатана в юбке!» — думал Леонид, безуспешно стараясь настроиться на сердитый лад.
Некоторое время Анька шла вдоль опушки Заячьего колка, а затем вдруг повернула в степь и здесь", немного утихомирясь, заговорила*не оборачиваясь назад:
— Да, никак не ожидала! Хотя зачем я вру? Ожидала. Давно ожидала. Люблю таких парней, как ты… — И она тихонечко пропела: — «Я девчонка неплоха, выбираю жениха…»
— Погоди, довольно! — грубовато потребовал Леонид.
— «Ах, довольно: сердцу больно…» — погромче пропела Анька и, вновь приплясывая, оторвалась еще дальше от Леонида; она явно наслаждалась сознанием своей неотразимости и, веря в то, что способна увлечь за собой и дьявола, не шла, а скорее порхала в вечерних сумерках.
— Уймись! — закричал ей Леонид.
— «Ты уйми — обойми…» — опять пропела Анька и захохотала своей поскладушке.
— Впрямь осатанела! — проворчал Леонид. — Стой! — крикнул он Аньке.
Дождавшись Леонида, Анька сделала навстречу ему шага два и вдруг, вскинув руки, молча и крепко обняла его за шею и, точно устав от своего озорства, расслабленно запрокинула назад кудрявую голову…
Леонид изо всей силы схватил Аньку за руки выше локтей и, отводя взгляд от ее жадно полураскрытых губ, стал отрывать ее от своей груди.
— Не целуешь? Брезгуешь? — задыхаясь, закричала Анька.
— Отрезвись! — потребовал Леонид сквозь зубы.
Он разом сорвал с себя руки Аньки, но вместо того, чтобы тут же оттолкнуть ее, вдруг, точно в беспамятстве, рывком прижал к себе, сильно перегнул в талии, наклонился над ней и угрожающе спросил:
— Ты что, колдовка, делаешь? Анька едва вырвалась из его рук, крикнула оскорбленно;
— Чистоплюй ты и трус!
— Замолчи, дура, не ори на всю степь!
В угоду оскорбленному самолюбию Анька решила поиздеваться над Леонидом.
— Ты ведь на войне был, так, может, какой ни то инвалид? — неожиданно спросила она натурально-жалостливо.
— Да подавись же ты, окаянная, чем-нибудь!
73 
