121 
Как мало она изменилась! И как сильно! Сколько ей теперь лет? Двадцать девять? Тридцать? Здесь пришлось бы спрятаться и прекрасной Елене из Трои: перед Суллой предстало воплощение красоты. Глаза Аврелии стали еще больше, черные ресницы – гуще, кожа – еще более гладкой и пленительной, необъяснимое достоинство и горделивость, с какими она шествовала по жизни, – еще отчетливее.
– Прощен ли я? – спросил он, стискивая ее ладонь.
– Конечно, прощен, Луций Корнелий! Как я могу вечно винить тебя, когда слабость проявила я сама?
– Может быть, попробовать еще разок? – спросил он без тени уныния.
– Нет, благодарю, – ответила она, усаживаясь. – Хочешь вина?
– Пожалуй, – он огляделся. – Ты по-прежнему одна, Аврелия?
– По-прежнему. И, могу тебя заверить, совершенно счастлива.
– Никогда в жизни не встречал более совершенной натуры. Если бы не один маленький эпизод, я бы не сумел справиться с догадкой, что ты не человек, вернее, более чем человек. Я рад, что этот эпизод произошел, разве можно поддерживать дружбу с богиней?
– Или с демоном – да, Луций Корнелий?
– Ладно, – усмехнулся он – твоя взяла.
Слуга принес и разлил вино. Поднося кубок к губам, Сулла поглядывал на Аврелию, ждавшую, когда со дна ее кубка перестанут подниматься пузырьки. Возможно, благодаря дружбе с сыном Сулла сделался более проницательным: его взгляд проникал в окно ее души и погружался в глубины ее существа, где все сложности оказались разложенными по полочкам, снабженные этикетками.
– О! – воскликнул он, – ты не возводишь никакого защитного фасада! Ты именно такая, какой кажешься.
– Надеюсь, – с улыбкой отозвалась она.
– Чаще всего мы не такие, Аврелия.
– Ты, во всяком случае, совсем не такой.
– Что же, по-твоему, прячется за моим фасадом? Она выразительно покачала головой.
– Позволь мне оставить мои мысли при себе, Луций Корнелий. Что-то подсказывает мне, что так будет безопаснее.
– Безопаснее?
Она пожала плечами.
– Сама не знаю, почему у меня вырвалось это слово. То ли предчувствие, то ли что-то очень давнее – последнее более вероятно. Меня не посещают предчувствия – для них я недостаточно легкомысленна.
– Как поживают твои дети? – спросил он, решив перевести разговор на более безопасную тему.
– Может быть, хочешь взглянуть сам?
– А верно! Мои собственные дети меня удивили, можешь мне поверить. Не знаю, удастся ли мне сохранить вежливость при встрече с Марком Эмилием Скавром. Четыре года, Аврелия! Они уже почти взрослые – а меня не было рядом с ними, пока они росли!
– Так чаще всего и происходит с римлянами нашего сословия, Луций Корнелий. Даже если бы не случилось этой истории с Далматикой, судьба все равно поманила бы тебя куда-нибудь вдаль, и надолго. Так что радуйся обществу детей, пока у тебя есть эта возможность; не ропщи, раз ничего не можешь изменить.
Его светлые брови, которые он подкрашивал, вопросительно изогнулись.
– В моей жизни набралось слишком много такого, что мне хотелось бы изменить. В этом все дело, Аврелия. Слишком о многом приходится сожалеть.
– Сожалей, если ничего не можешь с собой поделать, но не позволяй прошлому портить настоящее и будущее. – Это был добрый практический совет. – В противном случае прошлое будет вечно преследовать тебя. Я уже неоднократно говорила тебе, что перед тобой лежит еще долгий путь. Гонка только началась.
– Таково твое мнение?
– Ничуть в этом не сомневаюсь.
К взрослым присоединились трое детей, все – вылитые Цезари. Юлии Старшей, именуемой Лией, было десять лет, Юлии Младшей – Ю-ю – около восьми. Обе девочки были рослые, худенькие, изящные; обе походили на почившую жену Суллы Юлиллу, за исключением глаз – дети были голубоглазы. Юному Цезарю исполнилось шесть. Сулла недоумевал, как этому мальчику удается создавать у посторонних впечатление, что он красивее своих сестер, но от этого впечатления некуда было деться. Красота эта была, разумеется, чисто римской: Цезари были стопроцентными римлянами. Сулла припомнил, что именно об этом ребенке Публий Рутилий Руф восторженно писал, что он читает с невероятной скоростью. Наверное, он необыкновенно умен. Однако мало ли что может стрястись с юным Цезарем, от чего захиреет пламень его разума…
– Дети, это Луций Корнелий Сулла, – сказала Аврелия. Девочки пробормотали слова приветствия, мальчик же улыбнулся так ослепительно, что Сулла затаил дыхание; еще никогда со времени первой встречи с Метробием он не ощущал ничего подобного. Глаза, заглянувшие ему в самое нутро, походили на его глаза – такие же светло-голубые, с темной каймой. Они светились умом. «Таким же стал бы и я, если бы моя мать походила на эту чудесную Аврелию, а отец не оказался таким отвратительным пьяницей, – мелькнуло в голове у Суллы. – Это лицо и эти мозги способны поджечь Афины.»
121 
