очень нудно 
121 
Звериный аромат пота.
...гиацинты.
Не он вторгся в нее – она властно ворвалась в него, перекраивая по новым лекалам, меняя изнутри. Чуткие пальцы шарили в глубинах, стараясь нащупать тайну, сокровище, которым он обладал, и в чем нуждалась баронесса. Огюсту показалось, что его насилуют. Он зарычал, вскинулся, подмял женщину под себя, навалился сверху.
Вспомнился Мишель и дочь жестянщика.
Кровать отозвалась жалобным скрипом. Звякнул на столе бокал, забытый рядом с бутылкой. Перезвон колокольчиков эхом пошел гулять по мансарде. В сердце откликнулись неведомые доселе струны. Пальцы кинулись подкручивать колки, настраивать, создавать правильную гармонию; шестеренки-снежинки завертелись – сперва медленно, затем наращивая скорость...
- Он всего себя отдаст
- Нашей компании, с Маржолен;
- Он несет себя, спешит,
- Гей, гей, от самой реки!..
Кристалл Галуа вращался в черной пустоте, сверкая гранями. Вокруг роились снежинки. Шевалье видел их во всех деталях: идеальная симметрия «лучей», ажур игольчатых «лапок» инея. Плясали веселые искорки. Снежинки тихо кружились. Каждое мгновение они совершали «операции симметрии», оставаясь самими собой. Снег закручивался метелью, скрежетал механизмом часов; преображался в двойную спираль.
Хрусталь вел мелодию:
- Тело, душу, сердце, ум —
- Все отдаст он Маржолен,
- В полночь ждем мы шевалье,
- Гей, гей, у самой реки...
Он несся внутри искрящейся вьюги. Спираль вращалась, штопором вкручиваясь в безвидную пустоту – словно гарсон спешил выдернуть пробку из бутылки «Шато ле Раль». Шевалье не противился. Его томило ожидание: куда? зачем?! В просветах между снежинками мелькали видения. Отчаянно дымя, пироскаф взлетает на гребень гигантской волны; незнакомец с сальными, давно не мытыми волосами подходит к зарешеченному тюремному окну – из его груди брызжет кровь, он валится на спину; собаки бегают у подножия замка, воя на луну...
– В тебе столько огня, сестренка!
(...почему – «сестренка»?!)
– Так погаси его, братец!
Саднит плечо, изодранное в порыве страсти. Едкий пот любовницы прижег ранки. Языком Бригида (...почему Бригида? она – Бриджит!..) по-звериному зализывает царапины. Ее ладони скользят по телу – ниже, ниже, в пропасть... – и делают то, что казалось уже невозможным.
– Лежи, братец. Я сама.
Жеребец оседлан – и скачка возобновляется. У него было много женщин, но кузина (...бред! какая еще «кузина»?!) вне конкуренции! Хорошо, что они – не родные брат и сестра. И даже не вполне двоюродные. В таких вопросах он щепетилен: кровосмесительная связь – позор, бесчестье для обоих! Подобного он бы не допустил. И как много потерял бы!
– Tak, tak jest, Brygida!..
Беспамятство – сосуд для вечности.
Он открыл глаза. Смятые простыни; атласный полог кровати под балдахином – откинут. На столике – флаконы с духами и притираниями. Бригида, обнажена, замерла у окна. Он залюбовался ее фигурой. Будь он художником – написал бы картину: темный силуэт на фоне белого, слепящего прямоугольника. Подробностей не разглядеть – свет режет глаза. Лишь контур женского тела – в обрамлении неземного сияния.
Свет? Сияние? Где он?
Сколько прошло времени?
Последний вопрос казался в сто раз более важным, чем первый.
Хотелось смежить веки, провалиться в небытие и спать долго-долго. А потом, очнувшись, вновь увидеть Бригиду у окна. Увы, он не мог позволить себе такой роскоши, как сон. Долг превыше желаний плоти. Ему надо быть в расположении полка не позднее двух часов пополудни.
Он повернулся, чтобы глянуть на изящные настольные часы – персидский дворец с разноцветными луковками башен. Холера ясна! Циферблат расплывался, стрелки двоились. Без четверти двенадцать?
Пора!
– Прости, сестренка. Я должен ехать. Иначе сочтут дезертиром.
– Я все понимаю, Казимеж. Поезжай.
– Я приеду, как только смогу.
...я не имею времени!..
Он начал одеваться. Тело плохо слушалось. Ноги – ватные. То и дело приходилось опираться плечом о стену, чтобы не упасть. Пальцы путались в завязках, крючках, пуговицах... Теплые кальсоны – ноябрь на дворе! – сорочка, темные лосины с голубыми лампасами, сапоги со шпорами... Застегнув мундир, он расправил плечи, хрустнув позвонками. Полюбовался на себя в высокое зеркало – венецианское стекло в «готической» раме.
Бледные щеки, в запавших глазах – утомленный блеск. Темно-синяя ткань мундира. Малиновое шитье. Желтые «крылья» на рукаве. Алая розетка – знак Почетного легиона – напротив сердца...
121 
