очень нудно 
36 
– Нет, Акулина, не видел.
– Почему?
– Поймают, хоть на цветочках, хоть на тараканах – заметут. Хочешь в острог, добрая ты моя?
– Не хочу. Только не всех ведь ловят… Кто там дознаваться станет, чему ты меня учишь, ежели я ни воровать, ни порчу наводить не стану? Как проведают?!
Акулька победно воззрилась на тебя.
Уела, мол.
Ну репей, сущий репей! А ведь не такая уж и дура девка, оказывается…
– Да ты же сама через день и растрезвонишь! Язык ведь у тебя – что помело, – ты вспомнил слова Ермолай Прокофьича.
Акулька прикусила «помело» и потупилась.
– Когда о таком просишь, Акулина, сперва крепко думай. Потом всю жизнь жалеть будешь. Да и жизни той не шибко много выйти может…
Бросив напоследок этот зловещий намек, ты поднялся на ноги и двинулся к дверям. Косо глянул через плечо. С полатей свешивалась рука спящего Филата, который бросил храпеть, тихонько посвистывая носом – и вдруг ты ощутил острое желание кинуться к Луковке и придушить безобидного пьянчугу. Толчок был таким же резким, как и мимолетным: налетело-схлынуло. Знаешь, Друц! – брось дурить. Раньше ты привык доверять душевным порывам, но сейчас – не раньше, да и Филат – пустое место.
Зло не на ком сорвать, что ли?!
Акулька подхватилась следом.
"Ежели сейчас не отстанет, пошлю по-черному: больше не сунется," – озлившись, решил ты.
Но Акулька пока держалась, молчала. Видимо, задалась целью доказать, что ее язык – не такое уж и "помело".
На улице нарастал, приближался дробный конский топот.
Кто ж это так торопится?
Со слабым интересом ты распахнул дверь, шагнул с крыльца…
Урядник резко осадил пегого жеребца в пяти шагах от тебя, у самых ворот; поспешно спрыгнул в грязь. Усатое лицо перекошено, фуражка съехала на затылок, на одном ремешке держится.
"Вот и все, – екнуло в груди. – Не помогли купцовы уговоры. Арестовывать примчался. Почему один? Да потому что не будем мы с Княгиней сопротивляться. Это он правильно решил. Хотя Княгиня…"
Сзади тоненько взвизгнула и бросилась прочь перепуганная Акулька. Небось решила: злодей-урядник уже успел неким чудесным образом прознать, как она к "дядьке Друцу" в ученицы просилась – вот и примчался по ее рябую душу!
Урядник косо зыркнул вслед девчонке, невольно покрутил пальцем у виска. Совсем умом трехнулась! То про железных змиев болбочет, то пугается невесть каких страхов…
– Где эта!.. как ее?.. Рашелька?
– Да вроде у купца с полчаса назад была. У Ермолай Прокофьича…
В лицо ударили ошметки жидкой грязи.
Значит, снова пронесло. Не за тобой примчался. Ай, глупый ром, чему радуешься? Валета, значит, пронесло – а Даму?..
И ты решительно направился вслед за ускакавшим урядником к купцову подворью.
* * *
У подворья толпился народ. Шумели, что-то втолковывали друг другу, заглядывали через забор. Все были уже изрядно навеселе по случаю воскресенья.
– Слышь, Друц! Подруга твоя вроде как совсем кони двигает! Ин уже и Шептуху привели…
– То примета верная!
– Дык еще и урядник!..
– А што – урядник?
– Дык власти…
Сердце в груди глухо бухнуло. Что ж ты так, Княгиня? Не впрок подарочек вышел, значит?..
Не отвечая посторонившимся мужикам, ты молча толкнул калитку. Немой слуга Михайло – детина с тебя ростом – тряхнул было соломенной шевелюрой, ежом торчавшей во все стороны из-под картуза. Вздумал дорогу загородить. Зря – ты, по-прежнему молча, отодвинул немого плечом, и Михайло понял. Не стал ерепениться, хватать, не пущать…
Умен, сторож.
По двору вываживали покрытого клочьями пены урядникова жеребца. Нет, не спалил коня, отдышится, отойдет, – мимоходом определил ты. Лишь бы поить не вздумали.
Самого урядника видно не было.
Ты направился к крыльцу, но тут дверь распахнулась навстречу, и на крыльцо выбрался хозяин дома. Ермолай Прокофьич пребывали в явном душевном расстройстве: на потном, с красными пятнами, лице стыла обида пополам с недоумением. Купец пытался раскурить цыгарку – не фабричную папироску, как давеча, а обычную самокрутку; сломал одну спичку, другую. Наконец подкурил, с облегчением окутался облаком сизого дыма – и только тут заметил тебя.
– А-а, Дуфунька, – ничуть не удивился. – Плохи дела у Рашели. Как ты ушел, так ее вскоре и опялило.
– Что – опялило?
– Ну, этот, как его… – Ермолай Прокофьич пытался вспомнить некогда слышанное ученое слово. – Кондратий, вот! Побелела вся, мало што не посинела, бьется, задыхается, глаза пучит… Я уж думал – все, кончается! Ан нет, попустило маленько. Только-только задышала – а тут по-новой кондратий… тьфу ты пропасть! – Кондратыч вламывается. Мол, велено доставить в Мордвинск на опознание.
36 
