очень нудно 
60 
— Мэри, как мы можем позволить себе детей?
— У других-то бедняков есть.
— Мэри, ты не представляешь, насколько мы бедны.
— Еще как представляю. Но я так дальше жить не могу. Мне нечем себя занять.
Тут он понял, что Мэри хочет ребенка для самой себя, а муж по-прежнему на самом деле ничего для нее не значит. Дик упрямым голосом посоветовал Мэри оглянуться по сторонам и посмотреть, что стало с детьми, выросшими в таких условиях, как у них.
— И куда мне посмотреть? — спросила она и обвела взглядом комнату, будто бы все эти несчастные дети находились у них дома.
Тут Дик вспомнил, сколь обособленно она жила, по-прежнему оставаясь далекой от событий в округе. Ей потребовались долгие годы, чтобы заставить себя разобраться с происходящим на ферме, и, прожив здесь столько лет, Мэри, как и прежде, не имела ни малейшего представления об обитавших тут людях — она едва знала соседей по именам.
— Ты что, никогда не видела Голландца Чарли?
— Какого еще Голландца?
— Помощника Чарли. Тринадцать детей. А получает он двенадцать фунтов в месяц. Слэттер с ним не церемонится. Тринадцать детей! Они бегают, как щенки, в рванине, едят одну тыкву с кукурузой, как черные. Они не ходят в школу…
— Хотя бы одного ребенка… — настаивала Мэри слабым жалобным голосом, напоминавшим стенание.
Она чувствовала, что этот ребенок ей нужен, чтобы спастись от самой себя. Ее довели до этого недели тихого отчаяния. Мэри ненавидела саму мысль о младенце, памятуя обо всех волнениях, суете, его беспомощности и несамостоятельности. Однако так у нее появится дело. Ей представлялось невероятным, что она до этого дошла, что это она умоляла Дика о ребенке, тогда как он сам мечтал о детях, а она, наоборот, страшилась. И все же чем дольше она размышляла о ребенке в течение всех этих недель отчаяния, тем все менее отталкивающей представлялась ей с каждым разом мысль о нем. Она перестанет быть одна. Мэри вспомнила о детстве и о собственной матери. Теперь она понимала, почему мать так ей дорожила. Дочь служила ей предохранительным клапаном. Теперь Мэри отождествляла себя со своей матерью и после столь долгих лет тянулась к ней страстно, с состраданием, отчасти понимая сейчас, что именно та чувствовала и как мучилась. Когда Мэри представляла себя — босоногую, молчаливую девочку с непокрытой головой, входящую и выходящую из дома, больше напоминавшего курятник, постоянно вертящуюся рядом с матерью, ее одновременно скручивало от любви и жалости к этой женщине и от ненависти к отцу. Воображение Мэри рисовало ее собственного ребенка, маленькую дочку, которая станет ей утешением точно так же, как она сама была утешением ее матери. Она не думала о стадии младенчества — этот этап надо будет как можно быстрее преодолеть. Нет, ей хотелось иметь доченьку, которая стала бы ей подругой, и она отказывалась даже думать о том, что ведь может родиться и мальчик.
— А как же школа? — спросил Дик.
— А что с ней не так? — со злостью отозвалась Мэри.
— Как мы заплатим за обучение?
— Не надо за него платить. Мои родители ничего не платили.
— Надо платить за прием в школу, книги, проезд, одежду. Думаешь, деньги с неба свалятся?
— Можем попросить о государственной дотации.
— Нет, — резко ответил Дик, отшатнувшись, — ни за что на свете! Довольно мне шляться с протянутой рукой по кабинетам чинуш, выпрашивая денег, покуда они сидят на жирных задницах и смотрят на тебя свысока. Благотворительность! Ни за что! Я не позволю, чтобы у меня рос ребенок, зная, что я ничем не могу ему помочь. В этом доме этого не будет. Так мы жить не станем.
— А мне, значит, так жить можно? — мрачно произнесла Мэри.
— Надо было думать об этом до того, как выходила за меня замуж, — отозвался Дик, и она взорвалась от грубости и несправедливости его слов. Точнее, почти взорвалась. Лицо Мэри покраснело, глаза сощурились — и вот она снова спокойно стояла, скрестив дрожащие руки и смежив веки. Злость испарилась, а Мэри чувствовала себя слишком измотанной для настоящей сцены:
— Мне скоро сорок, — устало произнесла она. — Ты что, не понимаешь? Еще немного, и я вовсе не смогу родить. Не смогу, если и дальше буду так жить.
— Не сейчас, — непреклонно ответил он.
Больше о ребенке не упоминали. Оба понимали, что это блажь, — Дику было себя не изменить, он не мог поступиться принципом, запрещавшим ему занимать деньги, поскольку то был последний оплот его самоуважения.
60 
