очень нудно 
89 
Не мог видеть!
Не должен!
А увидел…
Мечутся мысли у Федора в голове вспугнутыми нетопырями, пищат, норовят вцепиться – не отодрать.
Мечется свет фонарей по двору, в глаза кидается, норовит ослепить, свет тьмой сделать.
Спешит-торопится навстречу приехавшим матушка Хорешан, причитает по-грузински. Вроде бы и не должен Федор ее понимать, и не понимает, а все-таки догадывается: о чем ворона князю галдит. Виновата, мол! не уследила, мол! эти неудачники, молодой со старым, княжну-ласточку кататься увезли! да так укатали, что затемно вернулись! а княжна-ласточка умаялась, бедная! спит с тех пор без просыпу, царевна наша!..
Джандиери ей в ответ: здорова, мол, Тамарочка-то? ничего лишнего не приключилось? устала? спит? ну и ладно, ничего страшного, слава Богу: спит – и пусть спит! полно кричать-волноваться, матушка Хорешан! а с неудачниками, молодым и старым, он, князь Джандиери, строго разберется! пусть матушка Хорешан даже не сомневается…
Федору бы старуху дальше слушать, ан не слушает! и князя не слушает – к коляске спешит, мимо всех; подбежал, на ступеньку вспрыгнул, а навстречу жена любимая с сиденья встает, улыбается, улыбается, улыбается… да нет, и впрямь улыбается!
Только в глазах испуг запекся.
– Ты как, Сашенька?! (На людях – Сашенька, это святое!) С тобой все в порядке?
– Хорошо мне, Феденька. Если с тобой – всегда хорошо. Просто сон дурной приснился, и все дела…
Обнял Федор жену. На руки подхватил, будто в день свадьбы; лапы медвежьи ватой сделал, теплой колыбелью. Вздрогнул тайно: неужто одни им сны на двоих снятся? неужто – как раньше?! спросить?.. А если – нет? Если ерунда? пустяки?! Ведь только пуще любимую напугаю. Обожду, решил, ничего пока спрашивать-говорить не буду. Опасно ей волноваться, в ее-то положении. Да и вообще…
Что это за «вообще» такое-растакое, откуда взялось и куда выведет – сие осталось для Федора загадкой. Не успел додумать; кашель помешал. Не свой кашель, чужой, но знакомей знакомого.
Кус-Крендельский кашель.
Обернулся.
Рядом прижимала платок к губам Рашель. Кашель сотрясал ее всю, и бородавчатая жаба подло булькала горлом, клокотала в груди, напоминая о временах, когда Княгиня подолгу мучилась бессоницей, надрывно кашляя студеными зимними ночами.
Нет, конечно, сейчас все было иначе. Приступ закончился, едва начавшись; Княгиня поспешно сунула скомканный платок в сумочку – и на ее бледном, присыпанном лунной пудрой лице мало-помалу проступило некое подобие румянца.
Стоял Федька, жену беременную на руках баюкал; молчал растерянно. Да что ж это творится? Друц, Княгиня! – растолкуйте, разъясните! разведите беду руками! Встаньте за плечами, правым-левым! Эй, Валет Пиковый: сам говорил ведь – не дано силы после выхода! Ни крестным, ни крестникам. Почему я вижу лишнее?! слышу?! чую?! Почему ты пальцами хрустишь, а Рашелю жаба терзает?!
Ответьте, крестные! – вы в Закон выходили, вы в Закон выводили, вы все можете, все знаете, все-все…
Или без-Законное дело творится?!
Последняя мысль засела в голове ядовитой занозой. Раздражала. Мешала. Но дальше не шла, и прочь не выдергивалась, только колола без толку. И из-за этой подлой мыслишки, да еще, наверное, из-за темноты и выпитой водки, Федор плохо видел. Плохо слышал. Плохо соображал, куда идет, куда несет притихшую на руках жену.
Ясно, что к дому, ну и ладно.
И когда прямо перед ним призраком возник белый силуэт – остановился. Ошарашенно помотал головой: кто? что? привидение?!
Здравствуй, княжна Тамара в сорочке кружевной!
Доброй тебе ночи!
Вот тогда только Федор испугался. Нечисти дурной, лешаков с кикиморами, призраков-мороков отродясь не боялся; да и веры особой им не давал. А тут… Вспомнилось недавнее: идет Тамара навстречу Акулине птицей хищной, в руке – нож серебряный, с ближнего стола подхваченный. Ведь если присохла, то с кровью оторвешь, с болью, с воплем сердечным! а тут Федор разлучницу на руках к дому несет! Что жену венчанную – до того ли безумице?! бросится! налетит! без ножа в клочья рвать начнет!
Далеко (не успеть!) что-то кричал князь, надрывалась карканьем матушка Хорешан – а Тамара все стояла. Смотрела на двоих. И такое чудо светилось на пепельно-бледном лице княжны, такое диво брызгало из византийского письма очей, что не выдержал Федька Сохач.
Взгляд отвел.
Отвел – и вдруг понял острей острого: не было ненависти во взгляде Тамары! страсти безумной не было; да и самого безумия!.. Стоит девушка, смотрит на молодую чету. Завидует слегка: вот, им вдвоем хорошо, нашли друг друга, счастливы; а я все одна да одна… тоскливо ведь – все время одной-то!
89 
