Последние отзывы

  73  

Он отхлебнул вина, запивая горечь сказанного.

— Пусть вы виновны лишь косвенно — этого я не отрицаю! — но я не мог оставить вас безнаказанным! Приговор вынес не я, а суд. В случае оправдательного вердикта я не стал бы вас преследовать. Мы чтим законы. Даже чужие.

Крыть было нечем. Закон есть закон. Можно сколько угодно клясть злопамятного легата, но закон на его стороне. Ерепенься, кукольник, пока ходишь без клейма. А дальше… а что — дальше? Что ты знаешь о рабстве у помпилианцев?

Ничего.

Но, к прискорбию, скоро узнаешь все. На собственной шкуре.

— Превосходное вино. — Лючано, смакуя, допил «Эпулано» и аккуратно поставил бокал на низкий столик. — И беседа замечательная. Боюсь только, что я вас разочарую. Я неинтересный человек. Искусство невропаста плюс наука экзекутора Гишера — вот и вся моя тайна. Одно наложилось на другое и привело… Меня лично это привело в рабство. Сеанс вполне мог пройти без сучка без задоринки. Нам обоим не повезло. Больше мне добавить нечего.

Тумидус пожал плечами:

— Верю, что вы говорите искренне. Верю, что в ваших действиях не было злого умысла. Но это ничего не меняет в наших отношениях.

Он тоже поставил бокал на столик. Выпрямился.

Подобрался, как хищник перед прыжком.

— А теперь, Борготта, сопротивляйтесь, если сможете.

II

…Ветер сек лицо колючей снежной крупой, выл в ушах и с легкостью вора проникал под ветхую мешковину. Холод жадно облизывал тело, норовя превратить его в ледышку. Рядом, в трех шагах, с натугой гудел примитивный горн, где калился железный прут, толстый и сизый. Гай Октавиан Тумидус, в лохматой безрукавке, кожаных штанах и кузнечном фартуке, сосредоточенно качал мехи, не обращая на Лючано ни малейшего внимания.

Второй Гай Октавиан Тумидус, клон-близнец первого, одетый точно так же, не спеша проворачивал в горне прут — хотел, чтобы тот нагревался равномерно.

Оба ждали, когда железо раскалится докрасна.

Еще три Гая Октавиана Тумидуса — все в блестящих доспехах легионеров и открытых шлемах с гребнями — привязывали жертву к большому деревянному щиту. На щите имелись специальные держатели для рук, ног и головы. Туловище Лючано уже перетянули грубые веревки, уходя в прорези досок. Путы сдавили грудь и живот, врезаясь в кожу и мышцы; дышать было трудно.

Он задергался, пытаясь освободиться.

— Ур-р-роды, комету вам в дюзу!

Знать бы, из каких закромов памяти вынырнуло наиболее безобидное ругательство боцмана с «Барракуды»? Тысячу лет назад боцман предложил тетушке Фелиции волосатую руку, нежное сердце и скромное жалованье… Тетушка отказала, а боцман все наезжал, уговаривал…

— Развяжите меня!

На брань и вопли Тумидусы не реагировали. Лодыжки коснулось мерзлое железо оков. Лючано начал отчаянно брыкаться. Но шансов справиться с могучей троицей у него не было. Вскоре он повис, распятый на щите. Не в силах пошевелиться, не в силах даже повернуть голову, чтобы посмотреть, что творится справа или слева, потому что голова тоже оказалась надежно зафиксирована.

Слева вроде бы стоял какой-то дощатый сарай… Или бревенчатый сруб? Он не разглядел толком, занятый борьбой. Да и ветер слепил глаза. А справа… справа, кажется, тянулась степь. Ровная степь, укрытая крахмальным саваном, продуваемая насквозь, от горизонта до горизонта, стылым ветром.

Тело закоченело и ничего не чувствовало.

Спустя вечность в поле зрения возник один из Тумидусов — тот, что вертел прут в горне. Сейчас прут, рдея на конце кругляшом размером с крупную монету, неумолимо приближался к обнаженному плечу Тартальи.

Клеймо!

Лючано вновь задергался, но палач-Тумидус плевать хотел на его бесплодные попытки. Веревки с оковами надежно держали кандидата в рабы. Пышущий жаром кругляш придвинулся вплотную к телу жертвы, когда тюремная татуировка вдруг отозвалась диким зудом. Ощущение было такое, словно змеи Папы Лусэро ожили, зашевелились, вспучивая кожу навстречу раскаленному металлу.

К сожалению, у Лючано не было возможности убедиться воочию, так ли это.

Рука легата дрогнула. Кругляш оказался перед лицом Тартальи, и он разглядел на клейме отчетливую выпуклую букву «Т». В следующий миг Гай Октавиан Тумидус перехватил прут — и жгучая боль, стремительно нарастая, вгрызлась в плечо.

Глубже и глубже, как если бы клеймо намеревалось выжечь татуировку дотла.

  73