118 
Он взял статью и книгу Якоба, надел пальто и отправился в кафе на рю Спонтини, завсегдатаем которого уже успел сделаться с тех пор, как переехал с рю д'Эколь. Была середина утра, и в кафе было тихо. Он сел и перечитал статью еще раз. Нужно будет на нее ответить, подумал он и начал — про себя — сочинять письмо. Тут ему пришло в голову, что он не увидел ни единого упоминания о том, что они с Якобом знают друг друга. Любой обозреватель непременно первым делом клюнул бы на такую, пусть не относящуюся к делу, но зато пикантную подробность. Почему Якоб сделал из этого тайну? Парафраза элегии Рильке могла быть адресована только ему, и никому больше. Что Якоб пытается ему сказать? Даже десять лет спустя и с расстояния в тысячу миль Якоб ухитрился сохранить способность действовать ему на нервы. Он раскрыл книгу, изданную его далеким другом, и принялся читать сноски с самого начала. Теперь, подсвеченные откровенной глупостью тель-авивского газетчика, они начали выглядеть несколько иначе. Впрочем, уже знакомые обвиняемые были на месте: дельфины, которые отродясь не заходили в Коринфский залив, горы, которые, судя по всему, умели вращаться вокруг собственной оси, солнце, которое вставало на западе и садилось на востоке, непроницаемый мрак пещеры.
И тут он остановился. Внезапно его осенило, почему развязная болтовня этого газетного писаки показалась ему настолько неубедительной, а изыскания Якоба — такими помпезными и неуместными. Обозреватель неверно интерпретировал свой источник. Как и сам Сол. Фактологические замечания Якоба по сути своей были безвредны. Предпринятые им дотошнейшие разыскания — пустая трата времени. Ни одна из его мелочных придирок гроша ломаного не стоила. Все, о чем Сол написал в своей поэме, либо соответствовало истине, либо отклонялось от нее на величину совершенно незначащую. И то и другое ничуть не противоречило общему замыслу поэмы; события же, на которых она основывалась, были абсолютно реальными. Якоб преследовал совсем другую цель.
Сол стал читать внимательнее, понимая теперь, насколько тонкими были комментарии Якоба, как незаметно они набирали свой истинный вес под прикрытием всех этих тяжеловесных экспедиций по источникам, исследованиям и фактам, как они притворялись, что тупо маршируют к своей лишенной всякого смысла цели, а сами в это время совершали обходной маневр и выходили к иному, куда менее очевидному пункту назначения. По ходу чтения он начал и сам смотреть на собственное творение несколько иначе, оно становилось независимым от него и на глазах приобретало некую не вполне понятную ему как автору гибкость. Вот собираются герои, вот начинается охота, вот ярость вепря прорывается сквозь тонкий дерн: щетина на спине стоит торчком, клыки покрыты пятнами старой крови, а рыло уже вынюхивает свежую. Ярость его неизбежна, и в ней же найдет он конец. Аталанта и Фиелла выходили на авансцену, отражались друг в друге, как в зеркале, и уходили, каждая в свою собственную тьму. А пещера ждала их всех.
Но это была совсем другая поэма, и написал ее не Сол. Или, вернее, он собирался написать совсем другую поэму. Стрела Аталанты летела к цели, еще не ведая о том, что пейзаж вокруг нее переменился. История оставалась висеть в воздухе, в одиночестве и пустоте. И одиночества отныне ей не избежать. Он думал медленно, но мысль ему в конце концов пришла именно та, которая и должна была прийти.
Якоб нацелил свою стрелу не в историю, а в того, кто ее рассказал. Обвинение было направлено против него лично. Все эти события происходят в выдуманной стране, утверждает профессор Фойерштайн из Тель-Авивского университета во всей этой сотне с лишним сносок: в стране, чей климат невозможен, чьи растения не могут расти, чьи географические реалии не нанесены ни на одну карту. «Реальность», стоящая за строками «Die Keilerjagd» была отдаленной и смутной, как будто речь шла о событиях, отнесенных в неведомые дали — или совсем в другие времена. И рассказывал об этих событиях человек, который сам не был свидетелем оных. Который не принимал в них участия. Охотился Якоб на другого Соломона Мемеля: на того, который никогда там не был.
Глаза Сола скользили по поверхности поэмы, выискивая среди тамошних образов ту почву, из которой они когда-то выросли. Но его же слова теперь ему сопротивлялись. Якоб написал свою собственную страну поверх его, знакомой. И действительно начинало складываться такое впечатление, будто он — на чем и настаивал его далекий комментатор — вообще никогда ногой не ступал на тамошнюю землю.
118 
