— Можно спросить почему?
Помпей усмехнулся.
— Можно. Но я не отвечу.
— Клодий придет в ярость. Ему нужны выборы.
— Даже если Милон выдвинет себя в консулы?
— Да, потому что он убежден, что Милона не изберут. Магн, он знает, что ты поддерживаешь Плавтия своим влиянием и деньгами. А Метелл Сципион, который мог бы поддержать Милона деньгами, потому что он так связан с Бибулом и Катоном, сам баллотируется и тратит свои деньги на собственную кандидатуру. Клодий уверен, что Плавтий пройдет в младшие консулы. А старшим консулом станет Метелл Сципион.
— Тогда после сессии скажи Клодию, будто точно узнал, что я поддерживаю не Плавтия, а Милона.
— О, умно! — с неожиданным оживлением воскликнул Бурса. Немного подумав, он кивнул. — Клодий в это поверит.
— Ну и отлично! — весело бросил Помпей.
В дверь постучали, и он встал. Планк Бурса тоже поднялся. Вошел секретарь.
— Гней Помпей, срочное письмо, — пояснил он, поклонившись.
Помпей взял письмо, прикрывая рукой печать, и вновь вернулся к столу.
Бурса осторожно прочистил горло.
— Да? — спросил Помпей, поднимая глаза.
— Я… гм… несколько поиздержался…
— После завтрашней сессии мы это уладим.
Удовлетворенный Планк Бурса выскользнул из кабинета, а Помпей, сломав печать, погрузился в чтение письма Цезаря. Оно было коротким.
Пишу из Аквилеи, решив проблемы в Иллирии и собираясь на запад. В Италийской Галлии задержусь. Накопилось много дел в местных судах. Неудивительно, ведь я зимовал по ту сторону Альп. Но хватит болтать. Я знаю, что ты очень занят.
Магн, мои информаторы в Риме уверяют, что наш старый друг Публий Клодий, став претором, намерен распределить вольноотпущенников по всем тридцати пяти римским трибам. Если это случится, Рим пребудет под Клодием до конца его дней. Ни ты, ни я и никто другой, от Катона до Цицерона, не сможет противостоять ему. Да и ничто не сможет. Кроме, разве что, революции.
И она в этом случае действительно вспыхнет. Клодий будет побежден и казнен, а вольноотпущенникам укажут на место. Однако не думаю, что тебе и Риму нужна вся эта грызня. Намного проще не пускать Клодия в преторы вообще.
Не мне говорить тебе, что нужно делать. Но будь уверен, что я, как и все римляне, категорически не хочу видеть Клодия претором.
С наилучшими пожеланиями.
Весьма довольный Помпей отправился спать.
Следующее утро принесло новость, что Планк Бурса в точности выполнил то, что ему было приказано. Когда Мессала Руф попытался жребием определить, кому из префектов декурий надлежит сделаться первым из интеррексов, он наложил на его действия вето. Вся Палата взревела от ярости. Клодий с Милоном просто взбесились, но Бурса был неколебим.
Красный от гнева Катон кричал:
— Мы просто обязаны это сделать! Когда к новому году консулы еще не избраны, Палата должна на пять дней назначить одного из патрициев интеррексом. Потом, на другие пять дней, его сменит второй интеррекс, задача которого — организовать выборы новых магистратов. К чему идет Рим, когда любой идиот, проскочивший в трибуны от плебса, может остановить такой важный процесс?
— Правильно, правильно! — крикнул под гром аплодисментов Бибул.
Но Планк Бурса стоял на своем и вето не отозвал.
— Почему? — после собрания строго спросил его Клодий.
Бурса напустил на себя таинственный вид, озираясь для пущей важности.
— Я только что узнал, что Помпей Магн поддерживает Милона, — прошептал он.
Это успокоило Публия Клодия, но Милон, хорошо знавший, кто его поддерживает, а кто нет, отправился на Марсово поле, где задал тот же вопрос.
— Почему?
— Что «почему»? — с невинным видом переспросил Помпей.
— Магн, ты меня не обманешь! Я знаю, что Бурса — твой человек! Сам он не мог придумать трюк с вето и явно действовал по приказу!
— Дорогой Милон, уверяю тебя, что этот приказ моим не был, — довольно резко ответил Помпей. — Советую тебе поискать среди тех, с кем Бурса связан.
— Ты имеешь в виду Клодия? — опешив, спросил Милон.
— Может, и Клодия.
Большой, смуглый, с лицом бывшего гладиатора, хотя никогда на арене не дрался, Милон напряг мускулы и приобрел грозный вид. Скорее по привычке, чем с какой-либо целью, ибо демонстрация агрессивности никогда на Помпея не действовала, и это было прекрасно известно Милону.