Последние отзывы

  19  

Эта история привела меня в отличное расположение духа. Хочу подчеркнуть, что в моем поступке не было ни тени цинизма или иронии. Куллус из брюссельского квартала Мароль, конечно, не был Перротеном из парижского Маре^[22], тем не менее он был галеристом, достойным так называться. Я не соврала, представив его галерею как знаменитую: в Брюсселе она достаточно известна. И я не видела ничего позорного в том, что в ней торговали пивом: что ж поделаешь, если любителей пива больше, чем покупателей современного искусства? Лично я хожу к Куллусу ради его белого нефильтрованного, но заодно пользуюсь случаем, чтобы посмотреть его выставки, и даже, пожалуй, лучше воспринимаю искусство, с удовольствием выпив пенного напитка.

Я знаю, что все прочие галеристы считали Куллуса шутом гороховым, не имеющим никакого отношения к их цеху. Я так не думала, и Мелвин Мэппл, уверена, со мной бы согласился. Поэтому я испытывала удовлетворение, связав двух людей, поистине созданных друг для друга.

Внезапно я вспомнила, что упустила одну деталь. К счастью, конверт я еще не заклеила и смогла добавить к письму следующий постскриптум:

Была суббота, и я поспешила отправить письмо, чтобы оно ушло до полудня.

* * *

На следующей неделе я принимала у себя венгерского студента, который писал обо мне дипломную работу в Будапештском университете; он говорил на таком странном французском, что я, слушая его, ощущала себя то ли воеводой, то ли архимандритом, и это было не лишено приятности. Страны Восточной Европы как нельзя более хороши для эго, я это не раз замечала.

Потом я встретилась с молодой талантливой писательницей, с которой уже несколько лет хотела познакомиться. Увы, она была так напичкана ксанаксом^[23], что общения не получилось. Она сидела напротив меня, но я чувствовала, что моим словам приходится пересекать миры, чтобы добраться до ее мозга. В конце концов она сама объяснила:

– Мне никак не удается снизить дозы транквилизаторов.

– Разве это не опасно? – спросила я, сознавая, что мой вопрос глуп.

– Опасно, конечно. Но я без них не могу. А вы? Как вы справляетесь со всем этим прессингом?

– Сама не знаю.

– Вы не находите, что ремесло писателя чудовищно бьет по нервам?

– Нахожу. На моих нервах нет живого места.

– Почему же вы не принимаете транквилизаторов? Считаете, что страдать нам необходимо, да?

– Нет.

– Зачем же тогда вы добровольно страдаете?

– Наверно, не хочу разрушать свои мозговые клетки.

– Вы хотите сказать, что я свои разрушаю?

– Понятия не имею.

– Вам не кажется, что страдание разрушит ваши мозговые клетки быстрее?

– Не надо сгущать краски. Писать – это все-таки прежде всего наслаждение. Страдаем мы от связанных с ним страхов.

– Отсюда необходимость транквилизаторов.

– Я в этом не уверена. Без страхов нет и удовольствия.

– Есть. Попробуйте – и вы испытаете удовольствие без страхов.

– Вы подписали контракт с фармацевтической промышленностью?

– Ладно. Страдайте на здоровье, если вам это нравится. Вы так и не ответили на мой вопрос. Как вы переносите этот стресс?

– Плохо.

– Вот так-то лучше.

Смешная, право. Она была мне симпатична, но я поняла, что предпочла бы письмо от нее личной встрече. Неужели это уже патология, выработавшаяся в силу гегемонии почты в моей жизни? Я могу по пальцам перечесть людей, чье общество мне приятнее, чем была бы переписка с ними, – разумеется, при условии, что они обладают минимумом эпистолярного дарования. Для большинства признать подобное означало бы расписаться в собственной слабости, энергетическом дефиците, неспособности жить в реальной жизни. «Вы не любите живых людей» – такое выдавали мне не раз. Я протестую: почему это люди по определению живее, когда видишь их перед собой? Почему нельзя допустить, что они раскрываются лучше, а то и совсем иначе, в переписке?

  19