очень нудно 
247 
— Мама, если ты утешаешь, это грех. Я все равно узнаю.
— Уехал, уехал! — махала руками мать. — Приходил человек. Я же писала тебе.
— Я помню. Но все-таки. От него были еще письма?
— Только одно, то, что я передала. Больше ничего.
— Мама. Я должна тебе сказать. Ничего не спрашивай. Я только прошу. Обещай, что сделаешь.
— Я не могу так обещать, Надя. Говори, ради Бога.
— Нет, обещай. Я уезжаю, ты знаешь. И право на одну просьбу у меня есть. Обещай мне, что когда он придет, ты не скажешь ему, где я.
— Хорошо, хорошо, но почему? Что он сделал?
— Он не сделал ничего. Сделала я. Нам с ним не надо быть, не надо вообще видеться. Я могу принести ему беду, я не хочу этого, обещай, что ты сделаешь…
— Нет, конечно, я не скажу ему. Я ничего не скажу, но почему…
— Когда вернусь, объясню сама. Но сейчас ни слова, как бы он ни просил.
Конечно, будь Надина воля — надо было просто сказать ему, что она умерла, в тюрьме или ссылке, сразу по прибытии. Но она знала, что мать не сможет этого выговорить никогда, а потому настаивала на меньшем.
Мать кивала, клялась, даже перекрестилась. Хотя Надя и сама не верила, что он станет разыскивать, добиваться — если связь между ними не померещилась, он должен будет понять все сам. Если она уничтожена до основания, раздавлена в пыль, если от нее ничего не осталось — он не мог не ощутить этого хоть за две, хоть за двадцать тысяч верст, хоть в Крыму, хоть на Марсе.
На прощания и сборы в те времена милостиво давали три дня. Для себя Надя все уже решила: такие люди, как она, решений не меняли. Другой мог бы надеяться на обжалование приговора, но себя она приговорила бесповоротно: той Нади, которая была, уже не существовало, она вышла из ее тела слезами, стыдными слезами подлой жалости к себе, которыми она в последний раз плакала в кабинете Райского. Новой Наде предстояло начать жизнь с нуля, искупать грех новой жизнью и, если получится, смертью. Она должна была безропотно принять все, что заслужила, и родиться заново, если когда-нибудь Бог простит ей предательство. Хорошо, что она уезжала в Пензу. В Пензе проще начать заново — на чужом месте, на сожженной земле. Здесь, в Ленинграде, она бы не выдержала. Слишком многие помнили ее прежнюю, слишком тянула бы оболочка, сначала одна преступная слабость, потом другая, сегодня разрешила себе конфету, завтра посиделки, снова лекции, там, глядишь, и мальчики (о Дане она не смела и думать), и постепенно, она знала, предательство изгладилось бы из памяти. Она внушила бы себе, что ничего не было, — умела же убеждать, что и в классе не травили, и Тамаркина не смотрела косо… Все бы стало, как было, а от этого уже не спастись. Слава Богу за все.
Взять с собой она хотела как можно меньше, потому что и на прежние свои вещи не имела права, да и не были эти вещи рассчитаны на ссылку. Практичного, полезного в доме почти не водилось — все бирюльки, украшения, глупости; холили, лелеяли — а надо было иначе, и самой себя надо было воспитывать жестоко, обливаться, может быть, водой… Ах, какая вода спасла бы от Райского, от Лосевой, от Махотки? Ни к чему нельзя подготовиться, ничему научиться: душа или есть, или нет, сколько себя ни дрессируй. Не на хрупких же и жалких этих вещицах вымещать теперь ненависть к собственной гнили: они чем согрешили? Разве носатый полишинель, разве бедный лондонский кролик был чем-нибудь виноват? Живой и сильной душе они были бы на благо, научили бы ее нежности и состраданию, а ее гнилой пустышке не помогли бы все учителя мира — только самой на руинах прежнего можно было возвести что-то новое, достойное жизни.
И потому сперва она не хотела брать Мистера Кэта, а потом взяла.
2
Оставалась еще одна невыносимая обязанность. Надо было обойти старцев. По ужасному совпадению, была пятница — день, когда в невообразимо отдалившейся прежней жизни она ходила по домам и смела роптать, выполняя их смешные, копеечные поручения. И она отправилась прежним маршрутом — Осмоловский, Самуилов, Громова, Буторов, супруги Матвеевы. Может, и не дожил кто? Но у Осмоловского в квартире не было телефона, а Самуилов давно не брал трубку, опасаясь подвоха. И было что-то стыдное в том, чтобы не зайти ко всем самой: даже если умерли, надо проститься. С этого начиналось — не искупление, нет, но полноценное наказание, прощание с прежней Надей.
Апрель 1926 года был удивительно жарок и томен, словно нарочно, чтобы окрестный рай подчеркивал внутренний ад. Блаженно, как ребенок, потягивающийся в постели, приходил в себя город после дикой зимы. Все зазеленело в три дня. Хрусткие стебли тянулись из пустырей, из пятен бросовой земли, еще недавно нужной, застроенной, а теперь пустынной; но природа пустоты не терпит и все заселяет нерассуждающей растительной жизнью, страстно желающей плодиться. Вылезли одуванчики, надрывались птицы, голосили сверкающие трамваи, солнце плясало во всем, что готово было его отражать, — и словно на глазах развертывались туго сжатые зародыши листьев: шло и торжествовало ежегодное чудо возобновления, из которого человек выпал раз и навсегда. Все возобновляется, а ему нет возврата. И Надя, выпав из перечня людей, ближе стала к этому растительному царству — как велик был соблазн вовсе раствориться, слиться с ним! Но этого выхода не существовало. Надо было прожить, промучаться, стать последней из людей — но из людей, а не из этих безмысленных сущностей. После смерти, может быть, — а теперь она еще не заслужила.
247 
