24 
«Должно быть, пальцы свело от мороза, иначе она выронила бы камеру», — подумал я, сам не понимая, почему зацепился за эту деталь.
— В этом зале показывают в режиме нон-стоп снятый умирающей фильм. На экране не видно, можно сказать, ничего: бесконечная белизна, местами в черных брызгах, которые в музейном описании странно названы визуальными помехами: их объясняют возможными повреждениями пленки — от холода, от времени. И больше ничего. Уж поверьте мне: я два часа не могла уйти из этого зала. Я готова признать, что черные пятна — дефекты пленки, и совершенно уверена, что именно это, белизну без очертаний, снимала женщина. Никогда ни один фильм не потрясал меня до такой степени. Живой человек, вместо того чтобы попытаться спастись, запечатлел свидетельство последних часов своей жизни.
— Вы находите, что это хорошо? — спросил я, сознавая, что поведение неведомой женщины очень напоминало мое, с той лишь разницей, что я не снимал.
— Не знаю, хорошо или нет, но я эту женщину понимаю. Она, наверно, решила — и была права, — что попытки спасти свою жизнь бессмысленны там, где она находилась. Но поразительно, не правда ли, что она при этом снимала? Я думаю, ее так ошеломил этот мир белизны, что захотелось запечатлеть его навечно. Наверняка она надеялась, что, рано или поздно, когда найдут ее тело, пленку посмотрят. Поделиться впечатлением — это было ее последнее предсмертное желание. Она мне нравится, эта рисковая женщина. Как же надо верить в людей, чтобы вложить остаток сил в столь эфемерное завещание! И всего прекраснее то, что вера ее оправдалась сверх самых смелых ожиданий, ведь эта женщина наверняка и мечтать не могла, что снятый ею фильм будут показывать в режиме нон-стоп в зале Токийского дворца в Париже.
— Да, но все же на временной экспозиции, — хмыкнул я.
— Эта история примирила меня с человечеством, — закончила Сигрид со слезами на глазах.
Я понимал ее чувства, но поддаваться им не хотел. Пошатнуть ее веру в человечество мне было легче легкого, только выбирай: открыть ей, что ее благоверный работал на шайку подонков, которые теперь хотят убить меня, что мы оба, она и я, всего лишь пешки в непонятной нам афере, а единственным оправданием ее муженьку может послужить тот факт, что он мертв.
Я наполнил фужеры и спросил:
— Если бы эта ночь была последней в вашей жизни, как бы вы ее провели?
Сигрид улыбнулась.
— Снимать бы я не стала. Какой интерес снимать на вилле?
— Вы попытались бы бежать?
— А бегство спасло бы мне жизнь?
— Предположим, что да.
Она пожала плечами.
— Я как-то не прониклась остротой ситуации.
Я сделал серьезное лицо.
— Сигрид, ручаюсь вам: мы должны бежать отсюда сегодня ночью, иначе завтра нам обоим конец.
— Даже принимая вашу игру, — рассмеялась она, — я не могу заставить себя испугаться. Моя жизнь так мало значит. Что с того, если я умру?
— А если умру и я?
— Я думаю, вы знаете, что делаете.
Шутила она или поняла, что мое предупреждение серьезно?
— Мне кажется, над вашей виллой тяготеет проклятие лени.
— Вы не представляете, до чего это верно, — кивнула она. — Как вы думаете, почему я силком вытаскиваю себя отсюда каждое утро и возвращаюсь только вечером? Потому что иначе меня одолевает эта лень, а она здесь до того сладостна, что просто непонятно, с какой стати ей противиться.
— Почему же вы противитесь?
— А почему Улисс и его люди бежали от острова Лотофагов?
— Вот именно, я всегда считал, что зря. Особенно если вспомнить, какие перипетии их ожидали! А ведь могли бы остаться с теми счастливцами в сладкой дреме до конца своих дней!
— Но тогда Улисс не вернулся бы к Пенелопе.
— У вас, насколько я понимаю, этой проблемы нет.
— Поставим вопрос иначе. Почему бы мне не уходить каждое утро?
— Чтобы оставаться со мной.
Она звонко рассмеялась.
— Вам наскучит мое общество.
— А кто говорит об обществе? Я не требую, чтобы вы были постоянно рядом. Мне нужно просто ваше присутствие: слышать вас, чувствовать, что вы здесь, на вилле.
«Не говоря о том, что это обеспечит мне защиту», — добавил я про себя.
— Как бы то ни было, вы же не поселитесь здесь на сто лет и три года, — сказала она.
— Разве вам бы этого не хотелось?
— Хотелось бы. Но я знаю, что это неосуществимо.
— А предположим, я решу остаться, что, по-вашему, произойдет?
24 
