151 
Когда я пришла в себя после завершения ужасного ритуала Верховного Жреца, оказалось, что огненнокрылый лиебе почти целый месяц держал меня на руках, погрузившись в самое ядро первородного огня, щедро, капля за каплей, вливая то, что так жестоко забрал темный эльф. А забрал он все подчистую, выжал из меня огненную сущность до последней искорки. Мерзавец! Как же меня потом обрадовало известие о его смерти от жвал собственноручно взращенного тотемного паука. Так ему и надо, безумцу — безумная смерть! Но это было много позже, а тогда я не чувствовала ни себя, ни своего тела, у меня не было никаких воспоминаний, меня не мучили сомнения, не одолевали желания. Я даже не пыталась понять и осознать, что со мной происходит и происходит ли вообще. Было ощущение абсолютной бесконечной пустоты. Точнее, это я была той пустотой, бескрайней, безразличной ко всему, даже к самой себе, неведомой. Холодной и горячей одновременно, большой и маленькой, взвинченной до предела и умиротворенной, всем и ничем. Меня болтало между берегами ледяного нечеловеческого равнодушия и удушающего зноя первозданного ужаса, низвергало с крутых вершин высшего мироздания в бездонную пропасть небытия и возносило обратно, я была везде и нигде. Все эти ощущения (нет, скорее — состояния) нельзя сравнить ни с чем. А потом вдруг все разом прекратилось. И лавиной нахлынули боль, страх, неуверенность, сомнения, обрывочные воспоминания. Мое сознание, вдоволь нагулявшись за пределами жизни и смерти, решило-таки вернуться в родное тело. И первое, что предстало перед моим ничего пока не понимающим взором, — необыкновенно красивые, но уставшие до изнеможения фиалковые глаза.
Память полностью вернулась чуть позже, восстановив до мельчайших подробностей последние события, приведшие к столь печальным последствиям для меня. К своему немалому удивлению, мне даже удалось вспомнить то, что произошло после того, как я отключилась в храме Темных, и разговор Полоза с паучихой запомнила до мельчайших подробностей. Но вот что было потом — полная темнота. Зелин вкратце поведал, как почувствовал, что я опасно балансирую на грани между жизнью и смертью; как отбивался от Мираба, слезно молившего взять его с собой и чуть не пошедшего на обман ради этого. Рассказал, как препирался с моим мужем, не желавшим внять доводам разума из банальной ревности, но страх потерять меня оказался сильнее его эгоизма; как жалко и потерянно выглядел мой отец, да и владыка тоже, пока решалась моя судьба, точнее, вероятность ее продолжения в принципе. Как сам правитель Пара-Эльталя, единственный, кто мог спасти умирающую саламандру, не давал мне уйти за последнюю грань бытия, погрузив бездыханное тельце в первородный огонь и питая им каждую клеточку моего организма, лишенного связи с огненной стихией. Огненнокрылый лиебе боялся, что огонь отвергнет меня, спалит дотла, как сухую щепку, не признав ту, которая по праву рождения принадлежала ему без остатка. Много дней и ночей ничего не происходило и не менялось, меня не хотели принимать ни там ни здесь, я, как это ни прискорбно, никому не была нужна — ни тому свету, ни этому, иначе две противоположности живенько бы определились. Но терпение и сильное желание увидеть ехидный блеск в моих глазах позволили Зелину совершить почти невозможное — вернуть меня туда, где еще оставались незаконченные дела, то есть в мир живых.
Я была безмерно благодарна правителю Пара-Эльталя за все то, что он для меня сделал. Разве можно дать больше, чем вновь возвращенная жизнь? Думаю, я до конца дней своих с ним не рассчитаюсь, о чем не преминула сообщить, но меня свято уверили, что его помощь мне — сущая ерунда. Этот клыкастый скрытник сослался на неоплатный долг передо мной всего народа лиебе за спасение и доставку в родные пенаты малолетнего наследника, но я была уверена, что причина его самоотверженности и запредельной взаимопомощи была совершенно другой. Зелин не озвучивал ее, не говорил высокопарных красивых слов о своих желаниях и чувствах, ничего не предлагал и не просил, но я прекрасно знала — он ждет и оставляет право выбора за мной и любое мое решение примет как должное. Только одно с радостью, другое — с сожалением и глубоко затаенной болью. Возможно, у нас с ним и могло что-то получиться, но вся проблема состоит в том, что этот благородный красавец с умопомрачительными огненными крыльями и завораживающими фиалковыми глазами слишком возвышен и спокоен. Он никогда не будет с упорством раненого кабана добиваться моей любви; не станет, включив запредельную мужскую фантазию, придумывать шокирующий сюрприз, дабы произвести на меня впечатление; никогда не психанет, если я не вовремя начну приставать с разными глупостями. Его любовь спокойна и глубока, словно лесное озеро, ею хорошо любоваться со стороны, но жалко тронуть зеркальную поверхность воды, чтобы не нарушить ненароком эту прекрасную идиллию. Я благодарна ему за чрезмерную заботу и трепетную нежность, которые он проявляет по отношению ко мне, вот только подобная любовь больше подошла бы какой-нибудь тихой скромной принцессе, смысл жизни которой и есть эта самая любовь. Но не мне. И Зелин об этом прекрасно знал, хоть и надеялся до последнего, ждал, что, уходя, я все-таки обернусь и брошусь ему на шею. А ведь сам даже ни разу не окликнул. А я ни разу не обернулась, хоть его умоляющий взгляд чуть не прожег мне в спине изрядную дыру. И только когда дорога резко свернула, милостиво освободив меня из-под прицела фиалковых глаз, я смогла расслабиться. Подобные прощания тяжелы для обоих.
151 
