Последние отзывы

  75  

– Я уже ничего не хочу. Порой ты звонил мне с работы, с ночного дежурства, будил меня среди ночи и снова заводил эту песню. Ты кричал в трубку: «У тебя узкий таз, слишком узкий. Ты это понимаешь? Ребенок обязательно погибнет. От асфиксии или родовых травм. И ты вместе с ним». А потом вешал трубку, а я не могла заснуть до утра. Меня трясло, поэтому я прикладывалась к бутылке. Вся наша жизнь день за днем, час за часом, эти разговоры об узком тазе и мертворожденном ребенке, все это напоминало безумие. В конце концов, я сдалась. Я сломалась и сделала, что ты хотел. Дура я, дура…

– Вот именно, дура, – подтвердил Медников. – Кстати, у нас сегодня что, вечер приятных воспоминаний? Хватит. Иначе я пущу слезу.

Жена не слушала.

– Ты объяснил, что врачи не возьмутся за операцию, когда плоду уже пять месяцев. И нашел женщину, какую-то грязную опустившуюся бабу, которая пообещала устроить выкидыш при помощи куска мыла, вязальной спицы и столовой вилки. И она, то есть мы сделали это, хотя все сроки для аборта давно вышли. Я помню ту ночь, этот вонючий сырой полуподвал, было очень много крови, я часто теряла сознание. Господи… Эта была девочка. Живая девочка. Маленький комочек. Я сидела, истекая койки, застеленной клеенкой, и гладила её рукой, гладила… Прижимала к груди и снова гладила. Мне казалось, что я рехнулась. Сидела и гладила. Это продолжалось целую вечность. А та баба, подпольная акушерка, отрывала от меня моего ребенка своими кровавыми ручищами, и все повторяла: «Успокойтесь, успокойтесь… Отдайте же. Она ведь мертвая». Но девочка была ещё живой, она дышала.

– Подойди к зеркалу и посмотри на себя, – Медников прикончил пиво. – На рожу свою посмотри. Какая из тебя мать? Как мать и как женщина ты давно умерла. Недоразумение природы, а не мать. Вместо бутылочки с молоком ты совала бы ребенку самодельную бражку.

– Я не пила тогда, это началось позже, с того вечера, с той ночи начался мой кошмар, – Любовь Юрьевна перестала плакать, глаза высохли за минуту. – Да, ты прав. В ту ночь, в том притоне я действительно умерла. Ребенок прожил полчаса и умер. И я умерла вместе с ней.

– Заткнись, дерьмо, – рявкнул Медников.

– А ты ждал, когда все это кончится в соседней комнатенке, в этом подвале. Сидел, трясся, смолил сигареты и ждал. Ты не жалел ни меня, ни нашего ребенка. Ты думал только об одном: лишь бы твоя жена не подохла в этом подпольном абортарии. Дело могло получить огласку. Тогда на службе будут большие неприятности, пойдут разговоры. Все узнают, какая ты сволочь и мразь. Турнуть могут запросто. Но на твое счастье все обошлось. Тебе всегда удавалось выходить сухим из воды. Эта баба акушерка накрыла меня каким-то вонючим мокрым одеялом, позвала тебя. Ты отдал деньги и сказал, чтобы от тела младенца избавились этой же ночью. А потом довел меня до машины и полумертвую привез сюда, на квартиру.

– Замолчи немедленно. Это был не только мой выбор. Ты сама согласилась…

Но жена расхохоталась в лицо Медникову. Любу было уже не остановить.

– И только потом, спустя несколько месяцев, я узнала, почему с таким ослиным упорством ты настаивал на позднем аборте. У тебя в то время появилась другая женщина, дочка какого-то там заместителя министра. Ты всерьез раздумывал, не уйти ли от меня, раз уж подворачивается такая выгодная партия. А там уж, если все гладко получится с той дамочкой, твой общественный статус, твоя карьера стараниями тестя попрет вверх, как на дожах. Ты не будешь карабкаться, как все прочие чинушки, ступенька за ступенькой. Ты помчишься к блистательным высотам на скоростном лифте.

– Между прочим, неплохая идея, – вставил Медников.

– Но оставлять жену с младенцем на руках это, даже по меркам вашего поганого МИДа, ФСБ и СВР, – сволочизм, пятно на чистый лист карьеры, на репутацию. А слово «карьера» для тебя всегда было священным. Ты долго думал, очень долго все взвешивал на аптекарских весах своей душонки… А твоя подружка тем временем подыскала себе другую партию. И забыла господина Медникова. А ты остался со мной. Вынужден был остаться. Потом подвернулась загранкомандировка, и жизнь покатилась дальше. И катится, и катится…

Люба снова рассмеялась. Этот смех с истерической надрывной ноткой, который хуже слез, это бормотание жены заставляли Медникова сжимать кулаки, сердце билось неровно и тяжело, будто он не в кресле сидел, а карабкался вверх по горному склону, с трудом преодолевая силу земного притяжения. Он чувствовал: если монолог жены продлится ещё несколько минут, он встанет с кресла, и тогда… Тогда он за себя не ручается. Бросит в лицо жены пустую бутылку из-под пива и несколько раз приложит её по морде кулаком. Чтобы язык не распускала, не вякала.

  75