очень нудно 
37 
– Разумеется, – кивнул Девяткин.
– Твоя задача взять хотя бы одного: Перцева или Петрушина. Через три дня доложишь о результатах. Вопросы есть?
Вопросов не было, поэтому Девяткин поднялся и закрыл за собой дверь.
* * *
К полудню Радченко добрался до санатория «Речные дали», оставив «Жигули» перед запертыми воротами, вошел на территорию через заднюю калитку. Неторопливо зашагал вниз по широкой асфальтовой тропинке. Он покрутился возле одноэтажного кирпичного здания, стоявшего неподалеку от административного корпуса, не сразу заметив мужичка в тельнике и рабочих штанах, сидевшего в тени дерева за кучей угля.
– Ищешь кого? – окликнул мужик.
– Точно. Угадал.
Приблизившись, Радченко поставил на землю портфель и, вглядевшись в физиономию собеседника, решил, что перед ним сменщик покойного Олега Петрушина, некогда работавшего в «Речных далях» кочегаром. Кажется, малого зовут Николай Гречко. Радченко представился коммерсантом, сказал, что нагрянул из Москвы без звонка или письма, хотел сделать сюрприз бывшему армейскому сослуживцу Олегу Петрушину. Оставил вещи на вокзале, а сам рванул прямо по адресу дружбана, да только его там не застал. Люди, вселившиеся в дом, оказались не слишком разговорчивыми. Сказали только, что с бывшим хозяином случилось несчастье, трагически погиб – и на этом весь сказ.
Тогда он направил стопы к «Речным далям», где друг бросал в печку уголек. Может, здесь удастся узнать, что случилось с Олегом и где он похоронен. Мужик ерзал на деревянном чурбане, как на горячей сковородке. Неприветливо щурился, глядя на московского гостя, слушал рассказ, сплевывал под ноги вязкую слюну. И растирал плевки подметками стоптанных башмаков. Сразу и не понять, лапшу вешает этот московский хрен или правду говорит. Если Петрушин звал тебя в гости, почему ты нарисовался только сейчас, через несколько месяцев после его смерти. Не позвонил, не написал. Странно это…
Закаленное у топки сердце Гречко немного смягчилось, когда гость вытащил несколько армейских фотографий, позаимствованных у Дунаевой. На карточках, обработанных на компьютере, присутствовала и физиономия Радченко. Совсем молодой, но узнать можно. Гречко вернул фотки и увидел горлышко коньячной бутылки, которое далеко высовывалось из портфеля. На темной пробке хорошо читались золотые буковки: «Московский коньячный завод», емкость 0,7 литра. Истопник облизал пересохшие губы.
– Может, за помин души? – предложил Гречко, мучимый похмельной жаждой. – Ну, как полагается.
* * *
Через полчаса лед недоверия был окончательно растоплен, а залетный московский хрен сделался добрым приятелем истопника. Обосновались прямо в котельной, тут не слишком светло и уютно, воняет соляркой и угольной пылью, зато никто над душой не стоит и прохладно, поскольку до отопительного сезона еще далеко.
Влив в себя рюмаху, Гречко сказал, что нет веры слухам, будто Петрушин убивал женщин и оставлял в кармане своих жертв платочки с красными крестиками. Тут в «Речных далях» полно скучающих курортниц, если бы он захотел бабу, добром ее бы взял. Он из себя мужик видный, даром что истопник. Гречко пересказал подробности гибели друга, кровавые и страшные, которые знал со слов других людей. Немного добавил от себя, сгустив краски и без того мрачной картины. Сам он в то время ездил к сестре в Ставрополь, поэтому своими глазами ничего не видел. Говорили, что обезображенный труп доставили в судебный морг, а через день кремировали и похоронили прах за счет местного бюджета, так как ни близких людей, ни товарищей у покойного не сыскалось. Была одна женщина, так легкое увлечение, но с той подругой Олег разругался за пару месяцев до гибели. Но баба недолго горевала.
– Что за женщина? – насторожился Радченко. – Адреса ее не знаешь? Наверняка большая любовь была, а?
– Какая там любовь? Погуляли и разбежались. Адрес ее вон там, – он показал пальцем в темный угол, – на стене написан. – Как только эта Валька Узюмова с Олегом поближе познакомилась, сама сюда якобы ненароком забрела и адрес записала. Ну, чтобы из памяти не вылетел, всегда был перед глазами.
На ровно отштукатуренной стене Радченко прочитал надпись, сделанную углем: Самокатный тупик, дом 5, Валя. И сердечко, пронзенное то ли палкой, то ли стрелкой.
– Олежка вообще-то тихий мужик был, – говорил Гречко, впиваясь взглядом в бутылку, словно просчитывал, сколько коньяка выпито и сколько еще осталось. Отводил взгляд в сторону, снова смотрел на бутылку и принимался за вычисления. – Бывало, сядет вон там, – он показал на топчан, стоявший у тусклого оконца, – что-то рисует или пишет в своей тетрадке.
37 
