очень нудно 
179 
А.К.: Все понятно. А потом, значит, Ерофеев с Аксеновым в зубоврачебных креслах придумали «МетрОполь», и Ерофеев вовлек нового друга, талантливого сибирского паренька, в это антисоветское мероприятие.
Е.П.: Ага. Совершенно верно. К весне 1978-го, когда мы окончательно сблизились и спелись, Ерофей подробно рассказал мне об этой затее и предложил участвовать. Я в ответ его поцеловал.
А.К.: С чего бы это?
Е.П.: Поцеловал и сказал: «Слава богу, хоть какой-то выход светит, а то я уж и не знал, что делать. За границей-то стремно печататься, еще посадят ненароком. А здесь, дома, за компанию с такими уважаемыми тузами и шишками, why not?» Я тут же к делу подключился с великим энтузиазмом и стал в альманахе играть роль такого, можно сказать, ответственного секретаря. Когда отбор рукописей был окончательно завершен, на мне было общение с машинисткой Таней, организация вычитки корректуры, наклеивания дикого количества машинописных листов формата А4 на ватман в двенадцати экземплярах. Связь между авторами через меня осуществлялась. Ведь многие «метропольцы» до этого не знали друг друга. Мне помогали, как нынче выражаются, «волонтеры». Снова вспомню добрым словом ныне очень-очень известного театрального художника, моего земляка Владимира Боера с женой Наташей, Галю Смородину, тогдашнюю жену телеведущего Димы Крылова, который в те времена еще не был столь популярен. Пусть меня простят те, кого я забыл упомянуть. «Нас было много на челне».
А.К.: Ладно, давай вернемся к Василию Павловичу.
Е.П.: Я и говорю, он мои рассказы предварительно прочитал. И в первый же день спросил — почему так мало дал? Дай больше. Я и размахнулся тогда, отобрал тринадцать рассказов, но никак не мог придумать название цикла. Аксенов и здесь выручил. Снайперски точное название подборки «Чертова дюжина рассказов» — тоже его головы дело. Как название пьесы Вити Славкина «Взрослая дочь молодого человека». Это название тоже придумал Аксенов, когда цензура запретила первоначальное «Дочь стиляги». Мы начали общаться. Через некоторое время он доверился мне. Дал прочитать машинопись «Ожога», которую тщательно прятал от КГБ.
А.К.: А мне он вслух читал году эдак в семьдесят третьем действительно рукописные, писанные мелко-мелко авторучкой кусочки «Ожога» из толстой общей тетрадки большого формата. Причем я зримо помню, как это выглядело: на правой странице был текст, на левой — множество вставок.
Е.П.: Он лишь попросил меня ни в коем случае не выносить машинопись из дома, то есть из опустевшей квартиры Евгении Семеновны, где я тогда и поселился временно, на все время «МетрОполя», можно сказать. Я читал роман целые сутки. Подряд. В полном обалдении. Здесь было все то, чего мне стало не хватать в легальном Аксенове тех лет — даже в «Поисках жанра», понимаешь? Всё, как надо, было при чтении «Ожога» — и мороз по коже, и в каком-то месте заплакал, в каком-то захохотал. И тогда же Вася предложил мне перейти на «ты», но я этого сделать физически не мог, все произошло значительно позже, как-то само собой, после всяческих перенесенных совместно испытаний. И хотя мы стали очень близки, я, знаешь ли, всегда соблюдал дистанцию. Сам. Интуитивно.
А.К.: Понимаю.
Е.П.: Мне и в голову не приходило фамильярничать или вести себя развязно. Правда, был один жуткий случай, расскажу о нем, хоть и не к моей это выгоде. Сын Василия Павловича, хорошо известный тебе Алеша, в то время отличался… э-э-э… не совсем примерным поведением, в результате чего вылетел из ВГИКа и загремел в армию. Василий однажды утром привел его ко мне, чтобы бузотер познакомился с положительным, умным, талантливым молодым человеком, то есть со мной. Увы, я в то утро оказался пьян вдребезину и, увидев отца с сыном, схватил гитару и заорал им в качестве приветствия нечто духоподъемное.
А.К.: Ужас какой!
Е.П.: Нет слов! И мне кажется, что я не лукавлю — по крайней мере сам перед собой — для меня Аксенов всегда был в принципе одинаковый. И в пору физического расцвета, и в клинике имени Бурденко, когда перед нами лежал исхудавший маленький старичок, месяцами балансирующий между жизнью и смертью…
А.К.: Мертв ли Аксенов? Понимаешь, лет десять назад в больших количествах появились люди, которые доказывали, что Аксенов был мертв еще десять лет назад. В основном это были литературные критики, которые утверждали, что не только Аксенов начисто исписался, но что и вся идеология «шестидесятничества» давно в могиле. И Аксенов, как главный шестидесятник, помер раньше всех: мертвая у него, дескать, проза, мертвая литература. Кульминацией стала заметка в «Коммерсанте» годовой давности очень мною уважаемого, прекрасного, первостатейного журналиста Гриши Ревзина, написанная с какой-то необъяснимой для меня злобой как отклик на смерть Аксенова. Я даже не стал ему звонить, выяснять отношения, потому что дело не в нем, а в подходе. Подход же заключался в том, что время Аксеновых прошло. Для меня вопрос, мертв ли Аксенов, не имеет смысла и глуп, как рассуждения о том, мертв ли любой из русских литературных классиков. А для некоторых это вопрос актуальнейший. Потому что они не рассматривают прозу Аксенова как вечную русскую прозу, а считают ее крепко привязанной ко времени. Вопрос, мертв ли Аксенов, — это одновременно и вопрос: Аксенов — это русская великая литература или преходящая молодежная проза шестидесятых годов? Для меня и этого вопроса не существует.
179 
