очень нудно 
134 
По правде говоря, я сама была преисполнена такой гордости и восхищения, как будто это был мой собственный ребенок, — возможно, потому, что я давно уже поняла, что у меня никогда не будет детей.
Выкупав младенца, повитуха тут же туго запеленала его в мягкое шерстяное одеяло. Она подняла его, чтобы поднести к матери, но тут вмешалась я — выхватила малыша и прижала к себе.
Его личико все еще было плоским после прохождения через родовые пути; маленькие глазки были крепко зажмурены. На голове красовался влажный золотистый пушок. Конечно же, он просто не мог ни на кого походить сразу после рождения, но я взглянула на сжатые кулачки, тихо рассмеялась, когда малыш раскрыл крохотный ротик и зевнул, и увидела в нем Альфонсо. Я уже убедила себя, что сердечко, бьющееся в этой груди, будет таким же добрым.
Меня захлестнула любовь такой силы, какой я и вообразить себе не могла, и в этот миг я поняла, что люблю этого младенца сильнее собственной жизни, даже сильнее, чем моего дорогого брата. Ради него я охотно совершу все, что угодно.
«Альфонсо, — с нежностью подумала я, — маленький Альфонсо». Сыновей принято было называть в честь отцов. Я осторожно положила малыша на руки Лукреции и с радостью и гордостью стала ожидать, когда она объявит во всеуслышание его имя.
Лукреция с блаженной, любящей улыбкой посмотрела на сына. Не могло быть никаких сомнений в том, что она станет самой любящей матерью на свете. Она с безграничным удовлетворением подняла взгляд и заявила:
— Его зовут Родриго — в честь его деда.
И ее внимание снова оказалось безраздельно приковано к ребенку.
Хорошо, что так получилось, ведь иначе Лукреция увидела бы мое возмущение; у меня было такое чувство, словно она дала мне пощечину. Так я узнала, что мать моего ненаглядного племянника считает его более членом дома Борджа, чем Арагонского дома.
Мой брат был вне себя от радости и воспринял новость об имени малыша куда спокойнее, чем я.
— Санча, — сказал он мне, когда мы остались наедине, — ведь не у каждого ребенка дедушка — Папа Римский.
Казалось, будто рождение ребенка полностью восстановило наш с Альфонсо статус: появление на свет маленького Родриго было отпраздновано с пышностью, достойной принца. Александр души не чаял в младенце и рассказывал о нем каждому посетителю с тем же воодушевлением и гордостью, с какими прежде повествовал о подвигах Чезаре. Он часто навещал ребенка и нянчился с ним, как опытный отец. Не приходилось сомневаться, что его чувства совершенно искренни, и теперь мы с ним и Альфонсо подолгу радостно беседовали о том, какое чудо наш маленький Родриго. Я снова начала чувствовать себя в безопасности в Риме.
Всего через десять дней после рождения ребенка его окрестили с великой пышностью. Прием проходил во дворце Святой Марии. Лукреция с удобством расположилась на кровати, убранной красным атласом с золотой отделкой, и приветствовала множество высокопоставленных гостей, явившихся к ней, дабы засвидетельствовать свое почтение.
Затем маленький Родриго, закутанный в золотую парчу с отделкой из горностая, был внесен в Сикстинскую капеллу; он лежал на сильных руках верного капитана Хуана де Кервиллона. Я поняла, как сильно страдал мой брат в Неаполе: несомненно, он боялся, что может никогда не увидеть своего ребенка.
Теперь же благодаря де Кервиллону мы с ним смогли наблюдать за церемонией крещения, прекрасной и торжественной. Следом за капитаном шел губернатор Рима, имперский губернатор и послы Испании и Неаполя. Александр как нельзя более наглядно демонстрировал свою поддержку по отношению к Арагонскому дому.
Маленький Родриго вел себя прекрасно — он проспал всю церемонию. Все знаки были благоприятны. Нас с Альфонсо переполняли радость и облегчение; мы снова позволили себе расслабиться.
Облегчение продлилось лишь до тех пор, пока Чезаре Борджа не оставил свое войско под стенами Пезаро и не вернулся в Рим инкогнито, в сопровождении одного-единственного спутника, доверенного лица Борджа, дона Морадеса.
В течение двух дней после его прибытия я не видела ни Чезаре, ни его отца. Они засели в ватиканских покоях, обсуждая вопросы военной стратегии и политики. К ним никого не допускали: даже слуг, находившихся при Папе уже много лет, отсылали прочь из комнаты, чтобы никто не подслушал ни единого слова из их разговора.
Лукреция ничего не говорила, но я видела, что небрежность Чезаре, не потрудившегося хотя бы заглянуть к ней или поздравить ее с рождением ребенка, причиняет ей одновременно и боль, и облегчение. Несмотря на всю жестокость, проявленную по отношению к ней, она, похоже, до сих пор любила и отца, и брата, и ей хотелось, чтобы они были ею довольны. Мне казалось, что я понимаю ее. В конце концов, хоть я и презирала своего отца, в глубине души мне всегда хотелось, чтобы он любил меня.
134 
